Пышечка - Джули Мёрфи

обрезки его ногтей в шкатулке под кроватью? Вчера вечером мне пришлось трижды пересчитывать деньги в кассе, потому что он все время топтался поблизости.

– Мне, конечно, нравится «Свит сикстин»[4], но я немножко завидую, что ты там у себя работаешь с парнями. – Она закидывает недоеденную морковку в пластиковый пакет с молнией и застегивает его. – До сих пор не верится, что мы работаем порознь.

Эл никогда не устанет напоминать, что я нарушила наши планы на летнюю подработку, согласившись на предложение «Харпи». Но если она не догадывается, почему я не хочу работать в магазине одежды, где ни одна вещь на меня не лезет, то сама я не собираюсь ей ничего разжевывать.

– Какое тебе дело до других парней? Разве не ты только что говорила, что хочешь переспать с Тимом?

Она пожимает плечами.

– Да просто было бы прикольно.

После обеда я отправляюсь на экзамен по праву. Вот и все. Десятый класс окончен. С парковки раздаются первобытные вопли и визг шин. Но я ничего не ощущаю – никаких перемен. Наоборот, я будто бы застряла и все жду, когда же начнется моя жизнь.

Четыре

Когда я в последний раз в этом учебном году возвращаюсь из школы домой, на подъездной дорожке стоит мамина машина. Я аккуратно паркуюсь, ставлю свою машину на ручник и откидываю голову на подголовник.

Мне моя тачка нравится: это вишнево-красная «Понтиак Гран При» 1998 года, которую зовут Джолин. Ее мне подарила Люси.

Войдя в дом, я иду наверх – на шум, доносящийся из комнаты Люси. Там маячит мамина бирюзовая задница. Бирюзовая потому, что мама надела дизайнерский спортивный костюм, который шесть лет назад подарил ей бывший. Мама называет костюм «домашним», и в иерархии ее ценного имущества он занимает почетное второе место, уступая только короне Мисс Люпин.

– Я дома, – говорю я и слышу нотки паники в своем голосе. – Что ты здесь делаешь?

Мама выпрямляется и выдыхает, убирая со лба волосы. Она вся раскраснелась и вспотела, а светлые пряди у нее на лбу завились колечками.

– Похоронное бюро наконец-то доставило урну, которую мы заказывали, поэтому я ушла в обед. Решила приехать домой пораньше, чтобы начать тут разбираться.

Я бросаю рюкзак в коридоре и медленно захожу в спальню.

– С чем разбираться?

Мама плюхается на кровать рядом со стопкой накрахмаленных домашних платьев на вешалках, которые Люси украшала чехольчиками из пряжи.

– Ну как – с вещами Люси! Боже, какая же она была барахольщица! Ящики просто не открыть. Представляешь, я нашла бабушкину фату. Я ее целую вечность искала.

Губы у меня сами собой кривятся в ухмылке:

– Да ты что!..

Мама начала претендовать на бабушкино свадебное платье, пока та еще лежала в хосписе. На Люси оно и не налезло бы, поэтому споров не возникло. Но вот фата – у фаты размера нет. Они несколько месяцев спорили из-за нее, но потом у Люси сдали нервы и она уступила. Однако пару лет назад фата пропала. Вообще-то обычно моя мать всегда добивалась своего, не мытьем, так катаньем, но, похоже, в этот раз последнее слово осталось за Люси.

Конечно, так было не всегда. Они с мамой воевали не слишком часто, но в памяти остаются именно такие истории, а не пятничные вечера, когда, возвращаясь домой, я заставала их хохочущими на диване над любимыми старыми фильмами.

– И что ты собираешься делать со всеми этими вещами? – спрашиваю я.

– Ну, наверное, отдам на благотворительность. Сама знаешь, как сложно находить одежду крупным женщинам. А так мы можем кого-нибудь осчастливить.

– А если я захочу оставить что-нибудь себе? Не носить. Просто на память.

– Ох, Пышечка, зачем тебе эти пестрые балахоны? А в ящиках одно только белье, комбинации и газетные вырезки.

Я понимаю, мне пора смириться с тем, что Люси больше нет. Прошло уже шесть месяцев, а мне все еще чудится, что она здесь, сидит на диване с Буяном на коленях или разгадывает кроссворд на кухне. Но ее нет. Она умерла. У нас даже фотографий не осталось – ни одной (она не хотела навеки запечатлевать сам вид своего тела на снимках). И поэтому мне страшно. Как будто теперь, когда я не вижу ее, не слышу ее голоса, я каким-то образом могу ее забыть.

Люси умерла в тридцать шесть лет, веся двести двадцать пять килограммов. Она была одна – сидела на диване и смотрела какое-то шоу, – когда у нее случился тяжелый сердечный приступ. Никто не видел, как она умерла. Впрочем, как она жила, никто за пределами нашего дома тоже не видел. И теперь вспомнить о ней некому. Во всяком случае, так, как ей того хотелось бы. Потому что, когда о Люси думает мама, она вспоминает только ее смерть.

Вот почему мамина затея разобрать комнату Люси, точно передвижную выставку, будит угасшую боль, возвращая ее с новой силой.

Мама открывает ящик тумбочки и принимается раскладывать документы по отдельным стопкам. Я так и вижу, как она мысленно их помечает: «сохранить», «выкинуть», «непонятно». Иногда я задумываюсь: а в какую стопку она положила бы меня?

– Может, не надо? – спрашиваю я. – Это ее комната.

Мама поворачивается ко мне, и на лице ее читается недоумение.

– Пышечка, мы позволяем целой комнате простаивать в пыли. А между тем уже началась подготовка к конкурсу красоты, и мне предстоит работать все лето.