В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Думаю, когда б не железная выдержка, с какой она реализовывала свою программу воспитания, где не было места сомнениям и растерянности, она не сумела бы, выражаясь нынешним языком, «поставить детей на ноги». Однако этой железной выдержке должна была сопутствовать огромная и мудрая любовь. При всех материальных затруднениях и огорчениях, в которых никогда не было недостатка, в доме царила атмосфера тепла и душевности — гарантия безопасности.

И все же одно воспоминание, занозой застрявшее в сердце моей бабушки, говорит о том, что бывали случаи, когда при всей любви мать детских чувств не щадила. Как-то раз учительница по ручному труду в пансионе дам Космовских велела ученицам принести для вышивания тюль. Маленькая Жанетта, уже тогда эстетка, приготовила для этого заблаговременно припрятанную металлическую коробочку из-под табака и положила в нее розовую бумажку. Она представляла, как сверху ляжет белый прозрачный материал, и будет у нее потом собственная, своими руками вышитая салфеточка. Само название «тюль», рассказывала она, приводило ее в восторг. Но когда, вот так размечтавшись, она попросила у матери деньги, в ответ раздалось: «Что еще за фантазии — это уж слишком! В доме девять детей, мне приходится обо всем заботиться одной, каждый из вас должен мне помогать. Посмотри, сколько ваших чулок и носков для штопки. Будешь брать их с собой на уроки ручного труда и научишься, по крайней мере, штопать. Вот что тебе в жизни пригодится!»

Можно себе представить стыд девятилетней девочки, принесшей в школу, вместо белого тюля на розовой подкладке, кучу истрепанных детских носков. Она раз и навсегда возненавидела ручной труд, но научилась мастерски накладывать штопку. И хоть ни разу в жизни не пришила ни одной пуговицы, я хорошо помню, как в послевоенные годы она надевала очки, доставала из железной коробки из-под русского чая грибок, наперсток, красные шерстяные нитки, толстую иглу, в которую мне приходилось вдевать нить, и старательно, медленно, ровнехонько заштопывала мои зимние носки.

Лишь в этом рассказе о родном доме скрывалась легкая обида. Все остальные переполняли нежность, благодарность и восхищение. За память, с какой мать заботилась о потрескавшихся на морозе ручках одной из дочерей, слезящихся глазах другой, излишней нервозности третьей. Когда случалось кому-нибудь тяжело заболеть, она проводила ночь у постели больного ребенка, никому не позволяя ее сменить. За ее невероятную медицинскую интуицию, благодаря которой она ставила точнейший диагноз состоянию здоровья детей. Всю жизнь не могла себе простить, что, будучи против операции мужа, поддалась уговорам известнейших тогда варшавских светил — специалиста по внутренним болезням Игнацы Барановского и хирурга Юлиана Косиньского, что привело к трагедии.

А потому, когда заболел Макс, у нее достало смелости пренебречь авторитетами. Пятилетний, он поспорил с приятелями, что спрыгнет с высокой деревянной пристройки. Спрыгнул и со всей силой ударился коленом, что привело к травме коленной чашечки — выпоту, и вскоре начались опасные осложнения. Болезнь протекала долго, состояние здоровья мальчика ухудшалось, и в конце концов консилиум самых лучших хирургов решился сказать ей, что только ампутация ноги может спасти ребенку жизнь. Она с этим диагнозом не согласилась. Взялась за дело сама. Оставила дом, детей и поехала с парнем в Берлин, к немецким хирургам. Проделанные там процедуры спасли ногу от ампутации, хоть она перестала сгибаться, и на всю жизнь Макс остался хромым.

Источником бесконечного восторга и развлечений был сад, находившийся за домом, рядом с Крулевской. До конца жизни бабушка вспоминала его как рай детства. Похоже, у него не было хозяев, как не было садовника и сторожа — дети могли делать там, что хотели. В нем росли яблони и груши, вишни и сливы, кусты крыжовника и смородины, розы. Некогда заботливо выращиваемый и ухоженный, с годами он одичал, благодаря чему стал еще эффектнее. Никакой фрукт на целом свете не обладал таким вкусом и сладостью, как яблоки из сада на Крулевской, говорила бабушка; никакие розы не пахли так роскошно. Летом надобности не было выезжать за город.

Бег, игры и забавы детских лет, шепот и секреты девочек на фоне этого спрятанного от посторонних глаз «собственного» сада были непередаваемо хороши ничем не стесненной и не замутненной свободой, — пишет она в своих воспоминаниях. — А зимой на самом большом газоне мама предложила устроить каток. Обильно налитая вода отлично замерзла, и детвора, учившаяся сперва катанию на коньках с опорой на стулья, постепенно превратилась в ловких конькобежцев, которые через какое-то время уже демонстрировали свое мастерство на модном катке застывшего пруда в Саском парке.

В одноэтажном флигеле, в окне, выходившем на этот рай, часто можно было видеть старика с седой бородой — наблюдал за резвящимися детьми. Хайм Зелиг Слонимский, дед поэта Антония Слонимского.

Дом на Крулевской находился рядом с Саским парком. Дети часто ходили туда на послеобеденную прогулку. Во «Фруктовой» аллее был киоск с конфетами и лимонадом. В «Литературной» — колодец, откуда подопечные Благотворительного общества черпали самую вкусную на свете воду и за гроши продавали ее томимым жаждой. В «Главной» аллее огромные каштаны шелестели своей густой листвой, и с цветущих деревьев на голову слетал пух. В бившей струями воде фонтанов преломлялся солнечный свет, играя чарующей радугой. По аллеям под наблюдением французских бонн бегали элегантно одетые дети с мячом или прыгалками. Моя будущая бабка с завистью смотрела на них, мечтая с ними подружиться. Однажды, набравшись храбрости, подошла к хорошенькой Стефе Крысиньской, дочери известного адвоката, и предложила: «Не хотите ли со мной поиграть?» В ответ ей та коротко бросила: «Нет». Бабушка так и не забыла обиды.

В школьные годы девочки проходили по Саскому парку дважды в день — по дороге в пансион и обратно. Мимо небольших прудов с белыми лебедями — зимой тут резво носились на коньках. Выйдя из парка, попадали прямо на Нецелую улицу, пересекали Театральную площадь, где старшие сестры крепко держали младших за руку, зорко смотря по сторонам, чтоб, переходя улицу, не угодить под возницу или дрожки. Отсюда путь пролегал по Сенаторской — до угла Медовой.

Загадка разорванной фотографии

На углу Сенаторской и Медовой стоял огромный старый дом — Дворец Каэтана Игнацы Солтыка — давняя резиденция краковских епископов. Новый его владелец стал сдавать помещение — и не малому числу жильцов. Вдоль Сенаторской на первых этажах домов располагались самые изысканные магазины в городе: стекло и фарфор Издебского, дамская одежда Тоннеса, часовая мастерская Лилпопа. Можно часами рассматривать витрины этих магазинов, но девочки Горвицы около них не задерживались, боясь опоздать на занятия. Лишь малышка Жанетт вынуждала сестер на короткую передышку у книжного магазина Хоэсика. Она пожирала глазами разноцветные обложки выставленных там книг для детей, а их названия — «Куклы Манюси», «Шкатулка пани Грыпской», «Игрушки Казя», «Огонек», «Кампанелла», «Дневник Лауры», «Княжна» — запоминались на всю жизнь. Неутоленный с детства книжный голод позднее способствовал тому, что, став владелицей собственного издательства, бабушка специальное внимание уделяла детской литературе. И названия переведенных ею книжек, выставленных в витрине магазина Мортковича на Мазовецкой, разглядывали уже следующие поколения детей.