Россия вечная - Юрий Мамлеев

Изначально она жила только своим. Отсюда эта внутренняя отстраненность Древней Руси и России вообще от всякого исторически ограниченного бытия (и от Византии, и от латинского мира), что бы с ней ни происходило, какие бы одежды она ни надевала, какие бы силы ею ни правили, внутри она оставалась сама собой.[10]

В своей колдовской глубине, в своей загадочности, в своей последней невыразимой экзистенции она, Россия, принадлежит только себе.

Ее отстраненность — знак ее высшего предназначения. Россия не захотела стать продолжением греко-латинской цивилизации, ее сущность находится даже по ту сторону синтеза Востока и Запада (хотя ее связь с Востоком глубже), ибо все подобное составляет лишь более или менее относительные уровни ее исторического бытия. Ее отстраненность и в то же время всечеловечность (христианское мессианство, восточный аспект России, синтез Востока и Запада, евразийство, «шестая цивилизация») таинственным образом соединяются в ней. Но отстраненность в конечном итоге дает возможность будущего пути для нее, не связанного с ограниченностью этого мира, даже в его высших возможностях.

…«И в тайне ты почиешь, Русь», — и современная русская литература, и Древняя Русь, и Московская Русь связаны одной священной нитью.[11] И бесчисленные алмазы московских цариц, томившихся под их тяжестью, — лишь символы русского будущего, этой ноши, еще не реализовавшей себя.

При патриотическом мировоззрении — самобытность, глубина и величие собственной национальной культуры и национального самосознания не является поводом для подавления других народов. Но право на собственный путь, глубинную самобытность и духовный суверенитет — неотъемлемые права народов.

Националисты преднамеренно искажают духовное развитие народов в угоду дикому и отвратительному стремлению доминировать над другими нациями и извлекать из этого огромную материальную выгоду.

Но эта невыраженная, ожидающая своего звездного часа сущность России тем не менее уже наяву. Она трепещет и в русской народной музыке, и в поэзии, и в священном звучании русской речи, и в фольклоре, связывающем Русскую Душу, и русскую землю, и дух предков воедино…

Обратим внимание также на феномен повседневного русского бытия, который на самом деле никаким повседневным не является, ибо в нем (что ясно из метафизического анализа русской прозы, например, гениального Платонова[12]) содержится некий странный повседневный элемент, и даже «ирреальный».

Эта неординарность русской жизни часто заключена в самых обычных ее фактах, но Запад не может понять их внутренний смысл, мы же к ним привыкли. Тем не менее только мы можем их по-настоящему истолковать и понять. Таким образом, даже самое простое русское бытие заключает в себе метафизику.

Мы пока особенно не нуждались в «книжной» метафизике, ибо сама русская жизнь — пример живой метафизики, воплощенной, тем не менее, в бурную жизнь, в зримую форму. На Западе мысль в основном развивалась горизонтально, на Востоке — вертикально, к Небу, но в России, хотя она имеет и первое, и второе качество, она идет не известными никому извилистыми великорусскими переулочками, где уже непонятно, где вертикаль, а где горизонталь. Ключевский, кажется, заметил только внешнее сходство этих переулочков с психологией великороссов. На самом деле символика сходства проходит на гораздо более глубоком уровне, чем чисто психологический.

Кроме того, русское бытие заключает в себе одно интересно-глубинное «противоречие»: хотя в самых простейших формах оно заключает в себе некоторую метафизику, тем не менее русские часто ставили перед собой еще и отдаленные, почти «фантастические» цели, которые совершенно возвышались над обыденной жизнью. Может быть, это связано уже с другой стороной Русской Души: со склонностью задавать самой себе как будто бы «неразрешимые» (на человеческом уровне) вопросы…

Нам не простят, если мы будем сами собой — приблизительно так сказал Достоевский.

Но за право быть самим собой не просят ни у кого прощения — это право дано самим Творцом. И отступление от него равносильно самоубийству. Вероятно, именно этого от нас и хотят…

Проникновенное стихотворение Волошина «Россия. 1915 год» представляет собой некий пророчески-таинственный узел русскости:

Сильна ты нездешней мерой,Нездешней страстью чиста,Неутоленной веройТвои запеклись уста.

Дай слов за тебя молиться,Понять твое бытие,Твоей тоске причаститься,Сгореть во имя твое…

«Сильна ты (Россия — курсив мой. — нездешней мерой» — то есть, Россия остается Россией только тогда, когда в ней заключена некая сверхценность и высший смысл, но все, чем она живет духовно, как бы высоко оно ни было, не утоляет ее уста. Ее духовное пространство, как и физическое, бесконечно, и любая узкочеловеческая идея исчезает в ней как дым…

Естественно, что Волошин заканчивает это исключительное стихотворение настоящей молитвой, гностическим трепетом, тоской, уходящей в пространства таинственного знания: «Понять твое бытие…»

Россия здесь и цель, и осуществленная реальность одновременно: в ее видимом бытии есть, кажется, вся ее тайна, не нуждающаяся в какой-либо исторической реализации, ее надо только видеть, понять, а с другой стороны, в ней видится нечто иное, что не под силу никакой истории, о чем можно говорить только в терминах космологической реализации, в терминах вечной России.

И наконец, поэт говорит: «Твоей тоске причаститься…» То есть русская тоска не есть нечто безысходное, тупиковое, совершенно напротив, это — зов в великое неизвестное… Все, якобы разрушающее в Русской Душе, имеет свою светоносную сторону, и «Сгореть во имя твое» — не значить исчезнуть, но это значит духовно стать полностью русским, слиться с таинственно неисчерпаемой судьбой России. А сгореть должно все мелкочеловеческое во имя воплощения Родины в собственной душе.

И веди же вперед, моя грозная муза,

по великим дорогам необъятной Отчизны моей, -

эти божественно русские слова Заболоцкого да будут в нашей душе, ибо град поэзии, град искусства и русский град нового Китежа есть в каждой нашей душе.

Глава вторая

Русская проза

До сих пор мы в основном погружались в духовную стихию поэзии (в ее отношении к России), теперь настало время великой русской прозы.

Замечательно точно одну ее важнейшую сторону определил Вальтер Йеис в статье «О России с любовью» (Лит. газета. 1990): «Русская литература осветила такие сферы, которые оказались недоступными западной литературе, а именно: душевные бездны человека, его постоянную готовность соскользнуть в экстаз или грезы… все это чувствуется в любом безобидном или даже поверхностном с виду диалоге у Чехова: ощущение, что в любой миг такой обыденной нашей жизни может произойти что-то ужасное, чудовищное, непоправимое».

Для дальнейшего раскрытия русской доктрины это очень важно: в русской литературе (а она фактически «тождественна» русской жизни) для героев характерно периодическое соскальзывание в Бездну (даже при «нормальном» течении жизни), в провал, вдруг образующийся при неожиданном изломе бытия, чувство его неустойчивости, ощущение катастрофичности и апокалиптичности земной жизни. С этим связана и другая ее черта — непомерная глубинность, отсутствие поверхностного блеска западной литературы, выход в тайники сознания, способность превращать литературу в форму жизни и смерти, «бить» в самое сердце, когда текст становится постоянным фактом внутренней жизни человека.

«Наши писатели точно заключили в себе черты какой-то высшей природы», — еще на заре русской классической прозы писал Гоголь.

Другая уникальная черта русской литературы, важная с нашей точки зрения, — ее связь с русским бытием, даже, казалось, самым простым его проявлением, но взятым во всей его особости, странности и тайной многозначности. Но к этому я вернусь ниже.

И все же, несмотря на уникальность и обилие гениев, в центре русской литературы стоит, несомненно, Достоевский — непомерная боль наша, поток, океан, крик, вырывающийся из тайников нашей души. О Достоевском столько много написано во всем мире — больше чем о каком-либо русском авторе… но нас прежде всего интересуют глубины его связи с Россией. Точнее, как неоднократно писалось, Достоевский — это и есть Россия, во всяком случае, из видимой части русского «айсберга» наиболее значительная часть его.

В центре всех откровений Достоевского о России мы поставим такую мысль: «Истина в России носит фантастический характер». Это «высказывание» действительно фундаментально, оно обнажает тайную основу бытия России, и в конце будет совершенно ясно, почему мы выделили это положение, подтверждаемое всем ходом русской истории и самодвижением русского духа. Достоевский, конечно, не мог предвидеть, например, какова будет русская идея через двести — триста лет (после его смерти), но незадолго до нее он пророчески говорил: «Будущая самостоятельная русская идея у нас еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно, и в страшных муках готовится родить ее». Здесь важно слово «самостоятельная», которое обращено к «автономности» русской идеи, ее независимости от чего-либо, ее уникальности.