Извините, господин учитель... - Фридеш Каринти

Выводя каждую цифру, он пишет красиво, каллиграфическим почерком, нарочито медленно. Палочку у четверки он делает с толщинкой, у черты, отделяющей числитель от знаменателя, он осторожно смывает хвостик, для чего совершает поход к окну, где на подоконнике лежит намоченная губка. Он тянет время. Может быть, зазвенит звонок. Может быть, что-нибудь произойдет в классе.

Ему ведь все равно недолго стоять здесь, у доски, на виду у всех. И плохой ученик старательно, с нажимом выписывает каждую палочку; со значком равенства он обращается особенно бережно: он ставит его почти так же уверенно, как эти непостижимые существа — хорошие ученики. Затем он выводит «а г».

«…В военной школе встают очень рано, к тому же по команде и быстро, печально размышляет он. — Но зато оттуда выходят лейтенантами. Не исключено, что по окончании меня отправят служить в Фиуме».

И он все пишет и пишет, оттягивая неизбежный конец.

Кто не понимает, может подумать, следя за ним, что это отвечает успевающий ученик. Но посвященный сразу догадается, что означают эти с таким робким старанием рисуемые хвостики у цифр. Могильная тишина царит в классе. Учитель замер. Пора начинать ответ.

— Уравнение второй степени… — сдвинув брови и впиваясь взором в доску, громогласно произносит ученик. — Уравнение второй степени… говорит он с видом человека, повторяющего раз уже сказанное не от незнания, а, напротив, от несметного обилия мыслей, которые роятся в его мозгу. Можно подумать, что он озабочен лишь тем, чтобы ответить немногословно и сжато.

Но учитель, о, учитель прекрасно понимает, что означает такое начало!

— Готовились? — снова спрашивает он строго и сухо.

— Готовился, господин учитель, честное слово, готовился! — выпаливает ученик скороговоркой, и в его голосе слышится тупое упрямство в соединении с дерзким отчаянием.

Учитель широко разводит руками:

— Тогда слушаем вас.

Плохой ученик глубоко вздыхает:

— Уравнение второй степени получается из уравнения первой степени, взятого таким образом, что, если все уравнение мы умножаем…

И он говорит, говорит, говорит… Что он говорит, никому не понятно. На второй фразе он надеется, что учитель его прервет. Он с надеждой косится на него. Но учитель сидит неподвижно, лицо его ничего не выражает ни одобрения, ни недовольства. Учитель молчит. Плохой ученик прекрасно понимает, что его ответ не может быть хорошим. Но почему тогда молчит учитель? Это ужасно. Голос отвечающего начинает дрожать. Вдруг он замечает, как учитель поднимает к близоруким глазам журнал. От этого жеста ученик бледнеет и бешеной скороговоркой выпаливает:

— Уравнение второй степени получается из первой путем… Господин учитель, я готовился…

— Эрне Полгар, — громко вызывает учитель.

Что это? Уже зовут другого? А с ним, значит, все кончено? Как это понять? Не сон ли это?

— Уравнение второй степени… — снова бормочет плохой ученик, но уже с угрожающей интонацией…

Эрне Полгар юрко выскакивает из-за парты и становится по другой край доски; он берет второй мелок.

— Уравнение второй… Извините, господин учитель, я готовился…твердит плохой ученик.

Ему никто не отвечает. И вот он стоит одинокий в многолюдном классе, стоит один, словно на необитаемом острове. Но он еще не возвращается к парте. Ведь ему не сказали, чтобы он садился на место… И плохой ученик, поникший и скисший, с колющей болью под ложечкой и сжатым в комок сердцем, остается стоять у доски: ему не сказали, не сказали, чтобы он сел на место… Он еще будет отвечать.

Неужели ему так и придется идти обратно между рядами парт? Нет, уж лучше стоять истуканом здесь. Его рука бесцельно бродит по доске, спотыкаясь на обломках нерешенного уравнения; в эту минуту он похож на пилота, который, неудачно приземлив свой самолет, беспомощно трогает остывающие приборы.

Другой ученик тем временем уже отвечает. Он говорит о каких-то параллельных отрезках — и все это кажется плохому ученику таким далеким, чужим и странным, как все, что вот уже столько лет кряду совершается вокруг него в этой школе. Его сверстники весело и легко учатся тому, что он никогда не мог как следует себе уяснить… Какие-то обрывки знаний, обломки фраз он сумел схватить, и вот на них-то он и плавал все это время.

Он стоит сейчас, все еще надеясь на что-то, вежливо слушает ответ другого, изредка одобрительно кивает в знак своего согласия со сказанным; по крайней мере, хотя бы этим дать понять, что он готовился… Время от времени он что-то невнятно мычит, теша себя иллюзией, что это спрашивают его, а не другого… Но мычание его тихое, едва слышное — он боится напомнить о себе, чтобы его не посадили на место… Затем он снова удрученно замолкает и слушает. Всем туловищем подавшись вперед, он участвует в ответе другого ученика, хлопочет вокруг него, услужливо подает ему мел, даже подсказывает шепотом, но достаточно явственно, не для того, чтобы помочь отвечающему, а чтобы учитель услышал его подсказку, — раз подсказывает, значит, что-то соображает… Одним словом, он не сдается.

Но вот его покидают последние силы, он окончательно сникает и снова задумывается об офицерской школе. Все шумы в классе — хруст мела, слова, звучащие где-то далеко-далеко, — сливаются для него воедино, а лица ребят расплылись в одно смутное пятно… На какую-то долю секунды он ясно видит перед собой ту самую бесконечность, в которой встречаются параллельные прямые, — о них говорит в этот момент второй ученик у доски.

Да, да, он видит эту бесконечность… Что-то большое и синее… Сбоку от нее-квадратная сторожка, на фасаде которой написано: «Вход в четвертую бесконечность». Из стен торчат перпендикуляры, на которые параллельные отрезки вешают свои шляпы-треугольнички, после чего заходят в комнату, садятся рядышком на параллелограмм и радостно приветствуют друг друга… Параллельные отрезки встретились в том высшем, бесконечно далеком классе, где царят добро, человечность и великодушие и куда ему, плохому ученику, закрыт вход, ибо это тог самый «старший класс», в который его не переведут «по причине неудовлетворительных годовых успехов».

«ПРОВАЛИВШИЙСЯ» ГЕРОИЙ

«Провалившийся» околачивается у дверей учительской. Уже все ученики разошлись домой, по одному начали покидать школу и учителя.

— Ваш покорный слуга! — в который раз вежливо повторяет он и кланяется.

Он упорно ждет Швицкера, уже с одиннадцати часов он торчит здесь из-за Швицкера, с которым он непременно должен объясниться, коротко, спокойно, решительно, как мужчина с мужчиной.

«Господин учитель, — так скажет он этому Швицкеру, — речь идет о человеческой жизни. Я не желаю, чтобы произошло несчастье, и вы, господин учитель, тоже не можете этого желать. Вы прекрасно знаете, как все это произошло. Давайте поговорим начистоту, открыто, как подобает мужчинам. Ведь я тогда, — вы знаете, когда именно, — в общем, когда я сказал „Генрих Восьмой“, я отлично знал, что это не Генрих Восьмой, а Ричард Третий, и уже собирался было сам себя поправить, потому что Генрих Восьмой совершенно случайно слетел у меня с языка, — но вы… Вы же сразу посадили меня на место. Не будем разбираться в том, на чьей стороне правда, — я не хочу вам делать замечания. Не лучше ли уладить наш конфликт мирным путем? Зайдемте на минутку сюда, в учительскую, вы зачеркнете одну только фразу: „Оставлен на второй год“, и мы расстанемся с вами, как мужчина с мужчиной. Вас, может быть, удивляет мой несколько необычный тон? Не отрицайте! Мне отлично известно, что у вас сложилось обо мне превратное мнение. Но тому виной единственно мой на редкость замкнутый характер. До последнего времени я просто не мог проявить себя в этой обстановке и вы не оценили меня!»

Именно так и будет говорить «провалившийся», и Швицкер, потрясенный такой речью, вдруг прозреет, глубоко заглянет ему в глаза, потом, покраснев, протянет ему Руку.

«Нейгебауэр, — скажет Швицкер, — достаточно. Я понял вас. Дайте ваш табель. Вы считали меня черствым человеком, но я только сейчас понял, Нейгебауэр, с кем имею дело».

Да, только таким и никак не иным будет его разговор с этим Швицкером.

Но почему же наш герой каждый раз так испуганно пятится, когда открывается дверь учительской?

Время приближается к двум пополудни, а он обещал прийти домой с табелем к одиннадцати. Хорошо, если бы Швицкер наконец появился. Впрочем, что в этом хорошего? Ведь он, собственно, вовсе и не хочет домой — разве есть у него свой дом, у «провалившегося»?

Кажется, вон там идет Швицкер… Да, это он! Обернувшись, он с кем-то на ходу беседует, сейчас его нельзя окликать. И теперь тоже — он направляется к лестнице…

Бежать за ним!.. Может быть, там на ступеньках… Нет, на лестнице неудобно — не знаешь, как стоять… Лучше у выхода на улицу… Но в дверях торчит швейцар. Опять нельзя! И здесь не везет… Что же это получается? Ведь Швицкер вот-вот выйдет за ворота, и тогда…