Трудно быть хорошим - Ричард Форд

— Но служба у нас стоит того, — заверила она меня. — Хор наш намного лучше, чем у методистов.

— Вполне верю.

— Вот и пойдемте туда со мной как-нибудь в воскресенье.

— Постараюсь, — согласился я. — Но, наверное, я сначала все же схожу в методистскую. Я, сами понимаете, привык и все такое…

К чему я на самом деле привык по воскресеньям, так это спать до двенадцати, а еще раньше, когда мама меня заставляла ходить в церковь, то дремать во время мессы.

— Конечно, понимаю, — подтвердила миссис Треуорджи. Затем она попросила заплатить вперед за первый и последний месяцы. Всего восемьдесят долларов.

— У меня только шестьдесят восемь, — ответил я и признался, словно это было преступление, что ушел с работы из отеля «Когуин ки», вкратце описав ей тамошние условия, как смягчающие вину обстоятельства. «Там была очень нездоровая обстановка», — заключил я, опустив глаза долу, сидя в ее маленькой аккуратной гостиной, которая была забита громоздкой мебелью, и повсюду развешаны изображения Христа, то крупным планом, то общим, сидящим на камне с молитвой или взмывающим, как супермен, к небесам.

Миссис Треуорджи пристально на меня взглянула.

— У вас лицо честного человека, — произнесла она. — Уверена, вы сразу же найдете работу. Так что можете заплатить мне за первый месяц сорок долларов, потом дальше…

— О, благодарю вас, миссис Треуорджи. Благодарю. И поверьте, — воскликнул я, — найду работу завтра же!

Что я и сделал. Последовав наконец совету своего бывшего соседа Боба О’Нила, я пошел устраиваться на работу туда, где меня могли увидеть — в модный магазин «Братья Маас». В анкете, там, где значилось «ваши увлечения», я написал: «рисование и живопись». В результате вместо того Чтобы стать продавцом, я попал в выставочный отдел помощником оформителя витрин.

Отдел этот находился в цокольном этаже большого современного здания универмага. В мои обязанности входило сколачивать и раскрашивать задники для интерьеров и витрин. Придумывали их и оформляли двое других: высокий и тонкий грузин по имени Арт, вполне соответствующее имя, и средних лет женщина, черноволосая, громоздкая, которую звали Сьюки. Она все время носила индийские украшения из бирюзы в серебре и ручной выделки балахоны. Арту тоже было за сорок. До «Маасов» он работал в Атланте дизайнером по рекламе, но лет десять назад у него открылась язва, раза три он попадал в больницу, после чего решил уволиться и переехать во Флориду. Он то и дело глотал таблетки, губы у него были постоянно запекшимися, с белым налетом, но он оставался жизнерадостным, любил шутить и часто подтрунивал над претенциозностью Сьюки, над моей молодостью и неопытностью и над нашим шрифтовиком Рейем за его непомерную толщину и полное отсутствие растительности на голове.

В отделе мне жилось легко и приятно, особенно после «Когуина ки», и работа мне была не в тягость. Я сколачивал легкие деревянные рамы, обычно полтора метра на три, натягивал на них цветную бумагу или фольгу, раскрашивал ширмы и задники, мыл кисти, подметал пол в мастерской. Перед обедом относил Рею надписи для стендов, затем ел вместе с другими служащими в кафетерии универмага на первом этаже, а после работы Арт, Сьюки, Рей и я отправлялись пить пиво. Потом я шел, насвистывая, домой, в свою комнату у миссис Треуорджи, там, поужинав, рисовал, чаще всего себя в самом мрачном свете, затем читал и все собирался сесть за дневник.

Той весной мне исполнилось девятнадцать. Повсюду были усыпанные розовыми, белыми и желтыми цветами кусты роз, воздух пропитан сладковатым запахом жасмина, цвели олеандр и церсис. Теплый бриз шелестел пальмовыми ветвями, а на тамариндах со щелканьем лопались длинные темно-коричневые стручки. В садах зрели огромные сочные апельсины. Я носил рубашки с коротким рукавом, тонкие светлые брюки и легкие сандалии. Тело мое постепенно освобождалось от накопившегося в нем холода Новой Англии, расправлялось и было готово для новой жизни. Я загорел, откормился, мускулы налились, здоровья хоть отбавляй, и мысли мои все чаще стали обращаться к женщинам.

Пусть ненадолго, но меня наконец отпустило чувство вины из-за неудач, которые свалились на меня, не успел я начать добиваться чего-то в жизни. Но едва освободившись от этого мучительного комплекса, я тотчас попал в другие сети: мной овладело вожделение. Особое вожделение юноши из Новой Англии, еще не познавшего женщину, вожделение, порожденное взрывом гормонов и любопытством, для которого еще нет воспоминаний, способных сдержать его или направить. Это была страсть, жаждущая не только высвободиться и насытиться, но и наверстать упущенное. Впервые в жизни я ощущал себя сильным, от этого возникало желание вернуть и восполнить то, что не удалось в свое время, даже те мучительные моменты отрочества, когда я бросался в объятия какой-нибудь старшеклассницы, которая могла в самый разгар сказать с убежденностью католички: «Не надо, остановись», — и я останавливался на полпути, обмирая от страсти то на заднем сиденье автомобиля, то на диване, на кушетке или покрытом коврами полу, на пляжной подстилке, гамаке или в каком-нибудь полуподвале на заляпанных спермой напольных подушках.

Мужская половина человечества больше для меня не существовала. По дороге на работу я видел только женщин, садившихся и выходивших из автобуса, их длинные загорелые ноги натягивали юбки так, что обрисовывалась нежная плоть их бедер, единственным предназначением блузок теперь было притягивать мои глаза к грудям. В обеденный перерыв, стоя по одну сторону раздаточной стойки, по другую я разглядывал влажными припухшими глазами чернокожих женщин, впервые так близко. Они были всех оттенков черного и коричневого: от бледно-золотистого и кофейного до темно-коричневого и темно-бордового; их черные глаза смотрели сквозь меня, словно я был невидимкой, но стоило мне только заполучить на свою улыбку ответный взгляд, я тотчас отводил глаза и спешил к кассе. Расплачиваясь за обед, я обшаривал глазами зал в поисках девушки, продавщицы, которая один раз оказалась рядом со мной в очереди, а другой раз я встретил ее в нашей мастерской, куда она зашла посоветоваться со Сьюки насчет грима, и с тех пор я при любой возможности старался ее увидеть, правда, всегда на достаточно безопасном расстоянии, потому что при виде ее рыжевато-русых волос у меня непроизвольно начинали дрожать руки, от ее больших зеленых глаз пересыхало горло, а ее мягкий южный говор кружил голову.

Теперь, казалось, мое восприятие действительности полностью зависело от состояния гормональных желез. После работы я продолжал заходить с Артом, Сьюки и Реем в соседний бар, но теперь, пока они говорили, все мое внимание было приковано к девушкам-продавщицам, за которыми я следил с напряжением и сосредоточенностью зверя перед прыжком, ловил взглядом каждое их движение, блеск золотых браслетов на тонких запястьях; они курят, все время касаются влажными, красными губами воздуха, их рот приоткрывается, кажется, лишь для того, чтобы обнажить белоснежные зубы, розовый язычок, а смех у них высокий, дразнящий, плещущий… Меня даже заинтересовало, как выглядит Сьюки под своим глухим балахоном, в воображении возникали жаркие желто-розовые волны плоти. Подымаясь по эскалатору к Рею, чтобы отдать ему надписи для пляжных комплектов, я с жадностью втягивал в себя воздух, и чем ближе ко второму этажу, тем более манящими становились запахи помады, духов, бритых подмышек, и я чуть не упал в конце эскалатора. В церкви, куда я пошел с миссис Треуорджи, я неотрывно смотрел на девочек в хоре, а когда мы уходили, по рассеянности перекрестился, хотя прекрасно помнил, что это у протестантов не принято, но я сказал миссис Треуорджи, что мы, методисты, иногда так делаем. Когда меня пригласил к себе на обед Арт, за столом я только и размышлял, как бы воспринял Арт, если бы у меня был небольшой роман с его смуглой, пышноволосой женой, которая меня спросила: правда ли, что в Новой Англии хакают, и если так оно и есть, почему я говорю по-другому. Я ответил, что именно так и говорят, и весь вечер потом старался это доказать.

Чтобы избежать лишних унижений или чего похуже, я прибегнул к тому, что обычно делает мужчина в подобной ситуации: загружал себя работой и подавлял сознанием вины. Теперь я хотел стать самым лучшим оформителем витрин, который когда-либо работал в «Братьях Маас». Настало время, решил я, сделать решительный шаг вперед и добиться успеха в этом виде деятельности. По ночам у себя в комнате я рисовал эскизы витрин, что помогало одновременно занять чем-то подобающим голову и руки. Несколько композиций я сделал для летних платьев, но чаще все-таки старался работать с менее волнующими товарами: кондиционерами, например, мужской обувью, помпами, косилками для газонов. Когда я видел, что и по замыслу, и по выполнению эскиз вполне на уровне, я как бы ненароком оставлял его около стремянки Арта или планшета Сьюки, иногда даже относил свой альбом к Рею на второй этаж и будто бы забывал его там открытым. Я был уверен, что как только мне дадут возможность самому придумать и оформить витрину, мой талант тут же заметят и оценят, и тогда начнется мое настоящее восхождение. На место помощника оформителя возьмут другого парнишку, Арт и Сьюки перейдут в более солидный универмаг в Тампе или же в открывающийся филиал «Маасов» в Майами. Потом пролетит еще несколько лет, которые вознесут меня еще выше, по прямой в управляющие, вице-президенты и так дальше…