Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На Берсеневской набережной Илья Иванович остановился напротив дома, в котором провел полный день — вторник, 24 июня. Отсюда поздним вечером первый московский отряд новоиспеченных лейтенантов маршевой колонной зашагал к Киевскому вокзалу, чтобы, как им повторяли, «срочно усилить командные кадры Юго-Западного фронта».
А накануне вечером, двадцать третьего, ему удалось забежать к Зотовым, чтобы попрощаться. Может быть, навсегда. Его встретила встревоженная Аня и совсем беззаботная Светик (Федот ещё не вернулся с работы). Он старался казаться веселым, убеждал Аню, что война будет быстрой, победной, что они одолеют врага малой кровью, будут колотить на его же территории. Повторил все то, что годами внушалось, хотя ни сам он, ни Аня в это не верили. Только Светик безудержно радовалась, и прежде всего тому, что дядя Илюша дойдет до Берлина и привезет ей целюёдную куклу, которую она видела в витрине коммерческого магазина.
На прощанье Аня обняла его, прижалась крепко, целовала в губы — и так истово, так откровенно, будто мужа своего, а он, ошарашенный, опьяненный ее порывом, ее страстью, засмущался, поторопился уйти, чтобы не встретиться с Зотовым. А на лестничной площадке Аня перекрестила его, прошептала молитву, ту, которой мать учила, и опять обняла крепко, целовала истово. «Возвращайся с победой, Илюша, будем со Светиком тебя ждать», — произнесла уверенно, убежденно. А потом из распахнутого окна долго махала прощальным белым платочком...
А в доме на Берсеневской набережной член ЦК ВКП(б), старый большевик, еще из ленинской когорты, выступая перед строем перед самой их отправкой, заявил без обиняков, не скрывая правды: «Война будет затяжной и кровавой, но мы все равно победим!». И добавил, что эти слова его просил передать им сам товарищ Сталин...
Илья Иванович, уже не задерживаясь, шагал к Киевскому вокзалу — по прежнему маршруту, по маршруту сорок первого года: Большой Каменный мост, улица Фрунзе, Арбатская площадь, Арбат, Смоленская площадь, Бородинский мост...
Тогда под ритмичный топот ста девяноста двух пар новых сапог в притаившейся, опустевшей Москве он с удивлением и радостью думал: «А ведь не случайно Федот ревнует, не случайно... Неужели Аня любит меня, неужели?..» И загадал, именно во время марша: «Если Аня действительно любит, то со мной ничего не случится — несмотря ни на что...»
А на верхней купейной полке в томительной полудреме он множество раз возвращал себе ощущение ее поцелуев, ее всю — такую желанную, такую родную, да, единственную! И мечтал вернуться героем, и именно с быстрой войны. Нет, не поверили они в «затяжную, кровавую», просто невозможно было сразу в такое поверить... И он мечтал о быстрой победе над врагом и в самом деле дойти до Берлина. И еще о скромной награде — по себе, по своей натуре. Нет, не Героем стать, а заработать орден Красной Звезды... Он привинтит его на серый пиджак и таким орлом заявится на Рогожскую заставу, что они ахнут. И он обязательно привезет Светику розового немецкого пупса — целюёдного...
Последний мирный поезд с «отрядом 192‑х» прибыл в Киев солнечным утром, и лишь они вышли на платформу, как откуда ни возьмись на вокзал, на их состав со страшным завыванием спикировали два «мессершмитта», строча из пулеметов. Это было так неожиданно, неправдоподобно, так нагло, пугающе, что они растерялись, запаниковали, бросились под вагоны. Самолеты дважды пронеслись громадными, зловещими птицами, сея огонь, и безнаказанно скрылись в голубой вышине.
А они, униженные, стыдящиеся друг друга — за испуг, за трусость, никак не могли опомниться: что же это такое? Что происходит? Как?! Почему?! В Киеве, в самом центре города, по-хозяйски носятся фашистские «мессеры». Головотяпство! Предательство! Где наши ястребки? Где красные соколы?!
Эта непостижимость обозлила их, разгневала, но и ввергла в шок: что же происходит? Что же это за война?
В то утро, как и долго потом, они не успели, не смогли осознать, какая это война — ее масштабов, ее скоростей, ее беспощадности; и еще нашей полной к ней неготовности, нашей неумелости, предопределенности наших поражений. А в целом всей той несметности бед, которые уже несло фашистское нашествие...
На то ушли месяцы. Страшные месяцы неслыханной трагедии. Немцы бомбили, расстреливали, давили... Как Федот клюкву — в кровь, насмерть... пока не опомнились, а опомнились не скоро...
«И я, — часто повторял он Анне Ильиничне, — в самом деле, реликвия из тех ста девяноста двух лейтенантов июня сорок первого...»
Под Тернополь они, трое из «отряда 192‑х», — тихий Коля Бахметьев и шумный красавец Константин Малькевич, такой же, как и он, начцех, — прибыли в пятницу 27 июня на товарняке с боеприпасами.
Состав тут же на их глазах методично, в три захода, разбомбили два «юнкерса», пикируя беспрепятственно, по-будничному.
На окраине города после долгих поисков в каменном доме они обнаружили пожилого, небритого, серолицего майора с красными слезящимися глазами. Он тупо изучил их предписания и без слов, жестом указал на винтовку в углу.
— Что это значит? — возмутился Малькевич. — Где наша часть?
Майор бешеным взглядом обвел их и, захлебываясь, срывая голос, заорал матюгом:
— ... В цепь! ...в цепь! ... вон за домом!
Но в цепь они не попали, потому что начался срочный отход — «выравнивали линию». Вполголоса передавали: прорвались танки. Их обнаружили на перекрестке дорог в сорока километрах за городом. Чертыхаясь, повторяли: успеть бы выскользнуть «из клиньев». И никому не было никакого дела до них, трех московских лейтенантов, свеженьких, аккуратных, — подумать только, всего лишь три дня назад проинструктированных в доме напротив самого Кремля — героически, как им тогда казалось, добравшихся до линии фронта, до самой войны!
А они опять были потрясены, прежде всего тем, как многочисленно, как огромно спешащее в бегстве войско: машины, повозки, конные упряжки
