«МЕА» – двенадцатая книга стихов (2004–2006 годы) - Василий Бетаки

9 января 2006

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСЕНИ

Никуда не хочу. Взять собаку – и в лес.

Все столицы не стоят парадов и месс.

Не пойду, даже если там кто-то воскрес,

Да к тому же до пасхи,

Столько долгих недель, столько дней и часов!

Лето, запертое на длинный засов,

Не подаст ни один из своих голосов!

И не сменятся краски:

Чёрно белое фото январского дня

Этой скудостью цвета доводит меня!

И закат этот жёлчный, без искры огня –

Ни причин нет, ни следствий...

От кружения улиц глупей и балдей.

Хаос окон, прохожих, витрин и блядей...

Разве в Лувр заглянуть? Но от очередей

Я отвык ещё в детстве...

Никуда не ходить, Ни на ком не скакать,

Лучше пусть по странице проскачет строка

И уздечку под лавкой не надо искать –

(Тоже связано с риском

Потерять ни за что ариаднину нить) –

Лучше Дилана Томаса переводить

И болтать о Багрицком...

Вместо этой, к нам не добежавшей зимы, –

От Урала или из Бретани? – из тьмы

Осень вновь возвратилась, увидев, что мы

Без неё в этот вечер,

Пригрозивший нам стать ожиданьем Годо,

Пропадём в гаммах ветра от верхнего «до»:

Ни к чему ни снежок, ни бутылка бордо...

Нет, от зимности лечит

Если уж не весеннее уханье сов –

Только арлекинада осенних лесов,

Только тень растворённых в листве голосов,

Только поздний кузнечик.

11 января 2006.

ЭТО ВАМ НЕ TEATР…

Весь мир – театр, а люди в нём – актёры…

В. Шекспир

Нет, Шекспир не бывал в Вероне -

Предрассветную альбу он слушал

В белых ивах на узком Эйвоне,

В птичьем свисте сплетённых верхушек...

И пускай перед входом в &;aquo;Глобус»

Ждут толпой кареты и кони –

Он то знал – балаганная глупость:

Лишь на сцене бывал он в Вероне.

А на сцене полно железа![1]

Подсказал, не иначе, призрак,

Чтобы всех актёров зарезать

И прикончить датского принца.

Королевские пьянки жутки,

В чёрных скалах пенится море...

Вот опять балаганные шутки:

Не бывал он и в Эльсиноре!

И на Кипре он не был тоже.

Кто же, спутав орла и решку,

О придушенной дочке дожа

Напридумал ему в насмешку;

Всё наврав от слова до слова,

Не в угоду ль его лицедеям,

Взял – и Ричарда Никакого

Описал отменным злодеем?

Кто ж виной тут? Кто знает! То ли

Сэр Фальстаф[2], лишённый обеда,

То ли две-три роли без соли,

То ли хроники Холлиншеда?[3]

Но ведь есть же терпенью мера!

И не хочет он быть в ответе

За тупой полуслух-полуверу,

Что и вовсе не жил на свете…

Нет, уж тут хватили мы лишку:

Эту Смуглую Леди Сонетов[4]

Не сыграть актёру-мальчишке,

Не придумать её поэту!

Лондон, всё выводит на площадь,

Но его трагедию спрятал

За коптящие пляски плошек

В размалёванный тёмный театр…

Что ж, – опять балаганная глупость?

Тут не сцена вам на балконе!

Ведь недаром у входа в «Глобус»

Ждут толпой кареты и кони!

Этот «Глобус» – как глобус…

                       Точней – весь мир:

За кулисами вечные споры

О ролях,

Задник с небом протёрт до дыр,

А статисты лезут в актёры…

И среди калибанов

                              себя чувствуя лишним,

(Иссякает терпенью мера!)

На чужом островке, никогда не бывшем,

Переломит свой жезл Просперо…[5]

КАЛЕЙДОСКОП

Трубка. Горстка мелких стёкол. Зеркала.

А увидеть все узоры – жизнь мала.

Поверти – разбудишь пеструю метель…

Осыпается рождественская ель,

Но, как свежая, игрушками полна

Древа Мира примитивная модель.

Мне сквозь ёлку вдруг привидится весна,

Мне аукнется в лесу собачий лай,

А кому-то не игрушки – ордена…

Что ж, играй, трубач предвечный, ты играй,

Дуй, архангел, в ту дурацкую трубу,

Нагуди-ка разным – разную судьбу!

Сам не зная, как звучать какой судьбе,

Предназначит ли он Штрауса тебе,

Или Верди вдруг завертит пёстрый сон,

Или Вагнеру ты тяжко обречён?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но юргой – из азиатской пестроты –

Чьи-то судьбы, да спалённые мосты,

Но случайность на случайность, – лоб об лоб –

И встряхнёт, и повернёт калейдоскоп,

И со звоном полетят стекляшки дней,

Как шестёрка перепуганных коней…

Что ж, крути, но гнать карету не спеши:

Ну а вдруг мелькнёт портрет моей души?

И хоть век ищи, стекляшками звеня,

Не вернуть тебе вчерашнего меня…

* * *

Под ногой ветки потрескивают как в костре в эту погоду:

Роща кажется жутко сухой! Будто отдали морю всю воду

Эти вечнозелёные дубы, которые приютят

                                                                 хоть сойку, хоть белку,

И узловатые эти сосны… (помнишь, в «Острове сокровищ» – те, синие

На прибрежном песке, под которыми кокнул кого-то Сильвер?)

Не от их ли колючего нрава хоть какую-то взял я безделку?

Плюхает тихий прилив. У кромки, песчано и мелко.

Песочный дворец, построенный малышом, терпит головомойки…

А при отливе песок опять серебрист, да и волны притихли.

Только скалы – как скалы… Упрямство моё – не от них ли?

А диковатость? От диких камней

                                              какой-нибудь здешней постройки?

Видишь, куски синевы у неба крадут вороватые сойки?

Кузины сорок-воровок, (и не менее склонные к сварам)

Даже ангелы привыкли к их кражам: что взять, мол, птицы!

Ведь всё подберут: огрызок яблока, осколок неба, или крошки пиццы.

Наша тяга к небесному – не из ихней ли краденой синевы струится?

Ну а тяга к воде, когда плечи на берегу охватывает жаром?

Ну конечно: море – прародина, (Кровь солона недаром!)

И хоть в незапамятные времена

                                 изгнали нас из воды, как из Флоренции Данта,

Но память рыб, осьминогов, каждой актинии, любой черепашки,

Даже память планктона и та спрессована у нас в черепушке!

Море! Ведь то, что не терпит наша натура неволи – не от него ли?

Даже облака при всём разнообразии, кажутся банальней ваты,

От того, что какие-то новые, не верёвочные, не живые ванты

У швертботов, вытащенных на пляж,

                                                           да и корпус – пластик,

А естественное, деревянное, давно уже странно…

Всё, что настоящее, теперь вызывает у всех сомненье,

Но всё-таки, не от этих ли мачт –

                    не выдохшийся и поныне дух дальних странствий?

Мы ведь в жизни только одно и делаем:

                                            время обмениваем на пространство!

Чаще – даже не странствия – скромнее – передвиженье.

Повидать, побывать, побыть отзвуком, контуром, тенью…

На горизонте, близкие, острова-близнецы: Пор-Кро и Пор-Кроль.

Хоть вокруг бы проплыть!

                                 Много ль надо – сам себе капитан и король!

Ведь не громоздкий «Арго», не ошибка Тесея – тот черный парус,

Не финикийские, тяжкие корабли, не феаков летучая ярость,

Не бригантины, на которых шастала по морям перекатная голь,

Не триремы Рима, не каравеллы несчастного Магеллана –

Просто швертботик, зато – сами себе короли и капитаны!

Вечер. Дымки шашлыков,… Прибрежные склоны рыжи.

К чёрту длинные вёрсты Вергилия, Овидий мне ближе:

Вечные метаморфозы веселы, а долгие скитанья – да ну их к мате…

Бесконечное приближение волн есть уже осознанье воли,

Извечное беспокойство толпящихся строчек – не от него ли?

Не от него ли стихи, что полощутся, как под ветром платья,

Эти почти гекзаметры, которым рифма, вроде, некстати?

Нет! Эта парная рифма прибоем, если надо, и берег размоет!

Да и кто же достоин гекзаметров более, чем Средиземное море?

Вот, говорят, чуть не двести лет, как по-русски гекзаметры сникли!

А мне всё не верится: даже эти строки мои – не из них ли?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И после того, как спросонья сосновой веткой получишь по роже, –

Сумасшедшая спешка – за неполный день от Тулона и до Парижа.

14 февраля 2006 года.