Непохожий двойник - Николай Оганесов

Было еще очень рано, не больше половины седьмого. К нему ненадолго вернулось ощущение бессмысленности того, что собирался предпринять. «Ну что мне скажут в милиции? — подумал он. — Что идет расследование? Я и так это знаю. Зачем же идти, отрывать людей от работы? Чтобы выполнить долг, ублажить дочь?» Часом раньше квартира, а теперь и подъезд, пустой и гулкий, показался ему чужим Он успел отвыкнуть от холодной в любое время года глубины лестничных пролетов, от запаха сырости, который не исчезал ни зимой, ни летом, и даже сейчас, при температуре ниже нуля, им было пропитано все от подвала до чердака. «Когда же мы вселились сюда, в этот дом? — подумалось ему. — В тридцать девятом? Ну да, летом тридцать девятого!» В памяти совершенно отчетливо всплыл тот бесконечно далекий солнечный июльский день. Листва. Пронзительно синее небо. Отец, молодой, с пушистыми буденновскими усами, с пустым рукавом, заправленным под узкий кожаный ремень Он ловко орудовал одной рукой, легко подхватывал с телеги узлы, перебрасывал их на спину и нес в квартиру, где одуряюще пахло свежей побелкой и столярным клеем...

Федор Константинович вышел из подъезда. Постоял, задумчиво глядя на легкую, стлавшуюся по земле поземку. Небо заметно посветлело. Черными кляксами висели на деревьях вороньи гнезда. С веток срывались комки снега. Они беззвучно падали вниз, рассыпаясь на лету искрящейся серебряной пылью

Тихойванов прошел через темный тоннель подворотни и не спеша двинулся вдоль улицы Ему вспомнилось, как однажды, кажется, это было на Первое мая, в сорок первом, они с отцом вышли во двор, и обомлевшие от неожиданности мальчишки, разинув рты, уставились на орден Боевого Красного Знамени, привинченный к отцовской гимнастерке... Как он тогда завидовал отцу! В свои восемнадцать, как и все сверстники, мечтал о подвигах, о большом, полезном для Родины деле, с нетерпением ждал возможности проявить себя так же геройски, как отец в годы гражданской... Кто мог предполагать, что с того последнего предвоенного Первомая пройдет несколько месяцев и его вместе с другими ребятами с их двора будут провожать на призывной пункт...

Отец храбрился, до последней минуты глядел орлом, а когда наступило время прощаться, крепко обнял одной рукой и прошептал на ухо тихо, почти просительно: «Береги себя, сынок. Ты у меня один». Играла гармонь, ей вторили гитара и мандолина — странное сочетание, но никогда, ни до, ни после, Тихойванов не слышал музыки выразительней и прекрасней...

С их двора уходило шестеро. Провожающих было раз в десять больше. Среди пацанвы между прочими крутился и Жорка Волонтир. Он провожал старшего брата, Дмитрия. Ненадолго свела их война, Волонтира и Тихойванова, на неделю, пока везли на формирование; война и развела. Через много лет Федор Константинович узнал, что воевали они не по разным воинским частям, а по разные стороны фронта...

В сорок шестом Тихойванов вернулся в город. Отца к тому времени уже три года как не было в живых. Осталось только неотправленное письмо, датированное сорок третьим. Письмо это по доброте душевной, а может, в силу какой-то особой инвалидской солидарности сберег безногий сапожник из мастерской в двух кварталах от дома. Он появился в жизни Федора Константиновича так же внезапно, как и исчез: прикатил на своей гремучей тележке, пристально, с любопытством и завистью рассматривал ордена и медали, пока читалось письмо, а потом скупо рассказал, что зимой сорок третьего оккупационные власти выселили жильцов их дома и отец перебрался в сапожную мастерскую, откуда через неделю и взяли по доносу как участника и героя гражданской войны. Через час он уехал, отталкиваясь от пола деревянными валиками, и больше Тихойванов его не встречал: дверь в мастерскую оказалась заколоченной, никто не мог сказать, куда делся хозяин. До сей поры Федор Константинович так и не избавился от мысли, что сапожник был единственным человеком, который знал, что скрывалось за обычными в общем-то отцовскими приветами и пожеланиями бить врага до победного конца, — кроме этого, в его последней весточке ничего не было...

Трудно ему пришлось в те первые месяцы. Из крепких сосновых досок он сколотил себе нары, раздобыл чайник и набитый морской травой матрац, выменял на барахолке примус. Успевая за день отработать полную смену в депо и отсидеть несколько часов за книжками в библиотеке института инженеров железнодорожного транспорта, куда поступил учиться заочно, он приходил домой только ночью, чтобы, укрывшись потрепанной шинелью, ненадолго забыться перед новой сменой. Так продолжалось до сорок седьмого. Весной он познакомился с Машей — худенькой стеснительной девушкой из соседнего цеха. Самым приметным в ее лице были огромные карие глаза... Весной она пришла к нему и осталась с ним навсегда... Спустя год родилась маленькая черноглазая Тамара. Ей не исполнилось и пяти, когда случилось непоправимое: после короткой, с непонятным латинским названием болезни Маша умерла. Позже он узнал, как переводится на русский слово «канцер», но разве это имело хоть какое-то значение? Он помнил себя сидящим у белой больничной койки, помнил незнакомое восковое лицо на казенной подушке, шепот нянечек за спиной и неотвязную, прилипчивую мысль, что жизнь на этом кончилась.

Аннушка, сестра, взяла ребенка к себе. Сказала мягко, но решительно, что так будет лучше и для него и для девочки. Федор Константинович не возражал: с дочерью или без нее, все равно он оставался один. Совсем один, если не считать Машиной фотографии в скромной картонной рамке. Застенчиво улыбаясь, она смотрела на него со снимка, и он, живой, завидовал ей, потому что там, куда она ушла, не испытывают ни отчаяния, ни безысходности, ни одиночества — всего, что, оставшись один, испытывал он. Он глох от звонкой тишины пустой квартиры. Ночами уходил во двор, но и там мир замыкался плоскими, неровно обрезанными крышами, куском неба и темными, без единого огонька окнами. В одну из таких ночей пришло решение взять дочь к себе. Несмотря на уговоры сестры, он настоял на своем и забрал девочку. Зная его характер, Аннушка скрепя сердце примирилась, поставив единственным условием, чтобы на время своих рейсов он оставлял племянницу у нее... Так и зажили вдвоем. Тамара росла, с каждым годом становилась все больше похожей на мать, разве чуть пошире в кости, покрепче. Глядя на ее розовое личико, на прыгающие за спиной тугие косички, слушая ее смех, он с удивлением обнаружил, что в отцовской своей любви обрел новый источник душевных сил, и корил себя за легкость, с которой однажды согласился расстаться с девочкой. Время побежало незаметно: школа, родительские собрания с восторженными похвалами и «последними предупреждениями», были проводы в пионерские лагеря со слезами под духовой оркестр, прием в комсомол, окончание школы, и вдруг, в один день, бег времени оборвался. Это был день, когда он познакомился с Игорем...

Игорь... Федор Константинович до сих пор не мог сказать о зяте ничего определенного; так за восемь лет и не постиг его характера. «В войну, пожалуй, проще было, — подумал он. — Не то что за восемь лет, за считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, и доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово — война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, собственно, изменилось с тех пор? Разве перестали люди зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое: хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе — не тело, а душу»...

Тихойванов стоял у входа в парк. Слева на фоне снега густым частоколом стояли голые, темные от влаги деревья, справа, разбрызгивая из-под колес желтоватую кашицу, сновали машины. Времени в запасе было много. Он свернул в аллею. Приостановился у скамейки, вытащил из кармана папиросы. С верхушки акации тяжело слетела сорока. Она спланировала на снежный наст, вытоптанный птичьими лапками, повела бусинками глаз в его сторону и, молниеносно клюнув, лениво взлетела.

Федор Константинович прикурил, спрятал спичку в коробок и присел на скамейку...

ГЛАВА 3.

12 февраля

Поставив себе целью скрупулезный анализ этого, как мне думается, не совсем обычного дела, размышляя о причинах, толкнувших Красильникова на преступление, я задаюсь вопросом: а стоит ли сейчас, когда расследование практически закончено, копаться в интимных переживаниях Тихойванова, его отношениях с зятем и дочерью, тем более что подробности этих отношений стали известны не сразу, а по мере того, как росло ко мне доверие Федора Константиновича, то есть сравнительно недавно. Решающей роли его показания не сыграли, обстоятельств убийства непосредственно не касались, и все же без них общая картина была бы неполной, а отдельные аспекты дела вообще остались бы неизвестными... Впрочем, не буду забегать вперед, попробую восстановить сумятицу первых дней, когда знакомство с тестем Красильникова еще не состоялось и перед нами одна за другой возникали проблемы, требующие скорейшего разрешения.