Гостеприимный кардинал - Е. Х. Гонатас

колесом бычьей упряжки.) Там, в прогнившем гробу, среди мяты, спрятана та самая старая рука“» (с. 94).

А вот так выглядит переработанный рассказ в сборнике 2006 г.:

«В окне показалась птица и знаками пригласила меня выйти. Вскоре мы уже летели вместе над яблоневыми садами, мокрыми от росы. Птица болтала мне в ухо: „Пещера, о которой я столько раз тебе рассказывала, недалеко. Я знаю жабу, сторожащую вход, – ее отца вчера раздавило колесо воловьей упряжки. Там, в прогнившем гробу, среди зеленой мяты, спрятана та самая старая рука“» (с. 263).

Такое внимание к деталям повествования является примером тонкой работы мастера-ювелира над произведением литературного искусства. Для Гонатаса важно все – почти через полвека он считает нужным снова вернуться к произведению и уточнить, что мокрыми от росы были не яблони, а сады, и что мята была зелена.

Гонатас высоко ценил литературные шедевры русской малой прозы, и очень хочется надеяться, что и русский читатель по достоинству оценит «странные истории» Гонатаса.

Путешественник

Отчего так мало музыки И такая тишина? О. Мандельштам. «Смутно дышащими листьями…», 1911

Юноша, что убил Гиганта, а затем исчез, так что никто никогда о нем больше не слышал, не был, как гласила молва и как завтра будет рассказывать легенда, аристократического происхождения. Это был человек из народа – некто в зеленом военном кителе без пуговиц и в желтых фланелевых брюках; и ожидал его немыслимый конец. Этот человек, несмотря на все наши советы и подстрекания, не послушал нас. И сделал, как всегда, то, что взбрело ему в голову. И убил Гиганта. После убийства его охватило страшное беспокойство – особенно когда он вдруг заметил то, чего не замечал прежде: тень его танцевала на стенах, как большая птица, подобную которой он, насколько помнил, никогда не встречал во время охоты; озноб охватил его, и он начал дрожать, словно пламя свечи в подсвечнике, словно то самое пламя, что стало началом его мучений. Однако, не посмев затушить свою свечу, он запер дверь дома и повесил снаружи старую табличку, на которой было написано:

Сегодня в полночь я поразил Гиганта, коварно напав на него, пьяного, во время сна. Однако я боюсь, что он может в конце концов спастись. И все-таки что-то говорит мне, что он не спасется. Не может быть, не должно быть, чтобы я его не убил. Нет – я убил его навсегда.

Эта запись никогда не была найдена. Наверное, тот чертов ветер, что дул на рассвете, оторвал ее и, покружив по тесным переулкам и полям, швырнул в озеро. И она пропала.

Выходя из дома, прежде чем скрыться за углом, он обернулся и бросил украдкой взгляд на черные ставни, за которыми в диком бешенстве плясало пламя свечи. Вид его пустой комнаты с красными стенами, освещаемой проклятой свечой, и никого внутри, даже его самого, которого он, однако, все еще видел там, где он был совсем недавно, снова заставил его вздрогнуть под зеленым кителем без пуговиц. Он ускорил шаг, дошел до станции, взял билет, убеждая себя казаться хладнокровным и безмятежным, и без вещей – ни чемодана, ни рюкзака – сел на поезд.

Поездка была дальней и утомительной. Перед ним проплывали пейзажи, погруженные во тьму; дальше, в глубине, едва поблескивали воды небольших озер, однако он видел плывущую свечу на поверхности каждого из них; время от времени со свечи стекала широкая капля, капля растекалась еще шире, падая в воду, и тоже плыла, словно белый цветок.

Поезд был старым, многих стекол не было, и в вагоны проникало дыхание ночи. Вместе с ним входили какие-то крошечные женщины, у которых пальчик был замотан белым бинтом. Они секунду показывали на него забинтованным пальцем, не говоря ни слова, затем прятали палец на груди и, затянув шарфы на плечах, снова исчезали так же, как появились. Освещение вагона было слабым, а два его попутчика спали на скамейках, прикрыв ноги и головы черными шкурами. Время от времени они перекатывались с одного края скамейки на другой, как мешки, и шкуры их сползали, открывая желтые голые ноги. Когда холод начинал их пробирать, они просыпались от боли, приоткрывали опухшие веки и тянули покрывала на себя, не обращая на юношу внимания. Он наблюдал за ними со своего места и два-три раза, когда разыгрывалась эта сцена, снова замечал в глубине их глаз мигающее пламя свечи. И когда они закрывали глаза, он ясно видел, что глаза их продолжают светиться изнутри тем же самым желтым светом. Тогда он отводил от них испуганный взгляд и вперивался в брюхо большой рыбы, которую на гвоздь у окна за рот повесил на веревке один из пассажиров, – блестящее брюхо с большими чешуйками начинало постепенно голубеть, и теперь уже синее пламя зажигалось в глубине его. Пот струится по лбу, и он закрывает глаза, чтобы спастись от отвратительного света пламени, который не перестает его преследовать. Наконец они прибыли на конечную станцию – об этом возвестили, жутко заскрипев, колеса поезда и свисток, просвистевший три раза. Для него же конец пути был похож скорее на ужасное начало.

Он принял решение: надо было постараться любым способом избежать ареста, потому что он, в общем-то, боялся допросов о причинах и мотивах того убийства, которые последовали бы за ним. Почти твердым шагом он быстро удалялся от станции, оставив за собой последний жилой дом, – теперь он шел по ледяной загородной местности и чувствовал, как намокают подошвы его ботинок. Он поднимался по узкой тропинке к плоскогорью, закрытому со всех сторон высокими остроконечными скалами – об их острые вершины ястребы точат свои когти. У них в брюхе горит сильный огонь, а там, где чесотка выщипала перья, их мясо – красное и сырое – дымится на холоде зари, которая все ближе, все ближе.

Присутствие юноши не удивляет стервятников – они, похоже, ждали его появления с минуты на минуту, и это заставило его задуматься. Мысли путаются в голове, и его снова охватывает страх. Пока он проходит между ними, ястребы неподвижно стоят на вершинах скал, словно задумавшиеся старцы с поднятыми воротниками пальто. В их глазах горит зеленоватое пламя.

«Кыш, кыш, кыш!» – кричит он громко и угрожающе машет руками, – но ястребы неподвижно сидят на месте. В наступившей тишине слышится небольшой шум, он становится ветром, он касается его щек и морозит их – это дыхание птиц, леденящее и ползучее.

«Кыш, кыш, кыш!» – кричит