Ум лисицы - Георгий Семенов

Холодно тут и ветрено.

А в лесу, за дюнами, тишина. Солнышко оживило смолу, которая медовыми каплями поблескивает на седых, засахарившихся стволах корявых сосен. И кажется, будто воздух золотится в зеленых ветвях. Песчаные тропы, присыпанные рыжими иглами, далеко видны в лесных зарослях. Стронутый с лежки лось вырастает вдруг горой среди дымчатых стволов и, дымчато-серый, сутулый, бежит прочь, как на ходулях, клацая копытами в тишине.

И страшно и весело смотреть ей, как громадный зверь убегает. Лишь однажды она испугалась, когда вдруг вспомнила про красное пальто. В тот раз она быстро повернулась и ушла из леса, почувствовав свободу только на пустынном синем шоссе.

Шоссе с песчаными обочинами лежит среди сосен. Одинакового росточка, в меру пушистые, сосны эти как будто кем-то посеяны тут.

Странное состояние души, что никто, кроме нее, не видит однообразной красоты леса, угнетает ее. За три года Катя Плавская привыкла рассказывать обо всем, что видела вокруг, чувствовала и о чем думала, доброму и умному человеку, живя с которым она как бы перестала быть взрослой, а превратилась в маленькую капризную девочку. Он всегда внимательно выслушивал ее и часто говорил: «Ты у меня очень наблюдательная. Как хорошо ты рассказываешь! Молодец».

Говорил серьезно и озабоченно, как если бы радовался успехам своей ученицы.

Она идет вдоль темно-синего, как лунное небо, шоссе, вспоминает все это, и ей больно чуть ли не до слез. Чувствует она себя так, будто дали ей три или четыре цветных карандаша и сказали: нарисуй-ка, Катенька, красивую картинку. А она взяла и нарисовала. Сама для себя. Никто эту картинку не увидит, кроме нее одной, никто не учует прохладного запаха смолы. Поэтому и не верится, что она — реальность. Легкомысленная фантазия — не более того.

Другая реальность мучает ее и не дает покоя. Надо обязательно кому-то рассказать, освободиться от нее и постараться забыть. Неосознанная потребность выговориться оглушает, делается навязчивой идеей, и нет никаких сил у нее бороться с этим наваждением.

— Аудра, а как умирал ваш дедушка? — спрашивает она с перехваченным дыханием.

— Я была маленькая, не помню, — отвечает та.

Они сидят за вечерним чаем, вдвоем за круглым столом, накрытым бордовой с кистями скатертью. Комната освещена розовым торшером, и чудится, будто сидят они в лепестках пунцовой розы: бордовый ковер, бордовый палас, бордовая скатерть, розовый колпак торшера. Ярко-красные лепестки губ, которыми пачкает гостья фарфоровую чашку, полураскрыты и дрожат от волнения.

— Мне было девять лет, — поясняет Аудроне. — Я помню, он был бородатый и сердитый. На лице его было много-много морщин, а как он умирал, я не помню. Зачем об этом вспоминать? Я знаю, что он простыл на воде и долго кашлял… Он не был очень старым.

В этот вечер Ромас ушел на рыбалку, рассчитывая половить и ночью.

— Я очень раздражилась из-за этого кота, — говорит Аудроне. — И ни о чем не могу думать. Я первый раз в жизни увидела такого большого кота с янтарными глазами. Зачем он приходил? Сколько прошло времени, как умер ваш муж? — вдруг спрашивает она очень серьезно и строго.

— Ну что вы такое говорите, Аудра! При чем тут это? Прошло четыре месяца с лишним… И что?

— Ничего. Хочу узнать, откуда пришла в мой сад эта хулера.

— Какая же связь, простите? Приблудный кот, голодный, наверное… А вы бог знает что!

— Слышали, как разорались вороны? Что ж они, кошек не видели? Нет, это неспроста. Судаки подошли к берегу, белый кот заглядывает в сад… Природа хочет что-то нам сказать, а мы не понимаем. Может быть, так… Вы, может быть, правы… И зачем только Ромас пошел ловить рыбу?

Она смотрит на гостью изучающим, бесцеремонным взглядом серых с прозеленью глаз, но как будто не видит ее. А та сидит в кресле невесомая, золотисто-бледная; голова ее на тонкой шее кажется круглой кошачьей головой; запах дорогих духов действует на Аудроне одуряюще.

— Наш народ любит кофе, а ваш народ любит чай, — ворчливо говорит она, наливая из чайника жиденькую заварку в чашку гостьи. Думает она при этом, что слишком грубо намекнула на нежелательность таких продолжительных чаепитий, и опускает глаза в смущении. — Да, — со вздохом произносит Аудроне, — остаться в такие годы без мужа… Это очень обидно. Я понимаю.

— Не те слова, Аудра! — восклицает гостья. — Страшно! Особенно, если он умирает у тебя на руках… Вы знаете, как умер мой муж?! Это ужасно! Нет, это ужасно… Я не могу… — Слезы слышны в ее утончившемся голосочке. — Это ужасно… Мы зашли в овощной магазин, хотели что-то купить… Был такой хороший майский день, а у мужа весной всегда обострение, он плохо себя чувствовал. Я попросила очередь, чтоб нас пропустили вперед, я очень беспокоилась за мужа… А меня и слушать не захотели… Я сорвалась. А он… он сказал мне… И упал прямо на грязный пол. Он, такой чистоплотный, брезгливый, упал в грязь, и я тогда сразу поняла, что он… он на полу, большой и беспомощный… Я не закричала, нет. Я была очень спокойна, вызвала «скорую», зашла к заведующей и сама позвонила по телефону, потом подложила под его голову свою кофточку… Стояла над ним и знала, что он мертвый. А мне совсем не было страшно… Даже не плакала. Мне трудно объяснить… Такое чувство, что так должно было случиться. Его увезли в морг прямо из магазина, а я пошла домой, позвонила всем, что он умер, и уснула. Какая-то странная бессердечность! Как будто что-то оторвалось и лишило меня всяких чувств.

Аудроне слушает, покачивая головой, а про что думает в эти минуты, она и сама не знает. Разглядывает свою гостью, жалеет, что согласилась пустить ее в свой дом, связывая ее приезд с теми природными аномалиями, которые так раздражают ее воображение.

— Что же он сказал вам? — спрашивает она. — Вы сказали, он что-то сказал…

— Ах, это! Да… я помню. Он сказал… Это был деликатный человек, начитанный, интеллигентный, мягкий по характеру. Наверно, поэтому так нравился ему Наполеон. Ему, наверно, не понравилось, что я сорвалась и наговорила кучу гадостей людям в очереди. Он никогда не позволял себе ничего подобного. Этим все пользовались — директор, сыновья, бывшая жена, которая довела его до такого состояния. А я не хотела терпеть, я хотела быть его Наполеоном, нет, не то… его Жозефиной… нет, я хотела быть недостающим его звеном, его опорой в жизни. Хотела драться за него со всеми, одна против тех, кто губил его или не уважал… И мне все равно было, как они посмотрят на меня, что подумают. Какое мне до них дело. А он, бедняга, сказал мне тогда, в магазине: почему ты не умеешь разговаривать с людьми? Так и сказал: почему не умеешь? А зачем мне, Аудра, миленькая, надо было уметь разговаривать с теми, кто не сочувствовал моему мужу? Теперь как вспомню его последние слова, слезы у меня от обиды, и я не знаю, что мне и подумать. Как же так? Я себя не жалела, чтобы защитить его, а он так несправедливо… Нет, я ничего не хочу плохого сказать. Он был слишком демократичным человеком, ему казалось, что я оскорбляю людей, если защищаю его от их нападок. А как бы вы, Аудра, вели себя, если бы Ромаса кто-нибудь обидел?.. Он тоже, кажется, мягкий, добрый человек…

— Он мягкий, — откликнулась Аудроне, — и добрый, да. Но он сильный, и его боятся обидеть.

— Что значит — боятся? Люди ничего и никого не боятся. Разве хам чего-нибудь боится? Хам — это одичавшая собака! Раньше она жила с человеком, изучила его и, одичав, перестала бояться, зная все его слабые стороны. Волк благороден и осторожен. А одичавшая собака совсем утратила эти свойства. Так и хам!

— Не знаю. Никто еще не пробовал испытать характер Ромаса. Я не знаю таких. Потому все и думают, что он мягкий и добрый. Зачем ему быть злым? А моей защиты он никогда не попросит.

— Мой муж тоже не просил! Ах, Аудра! Вы не хотите меня понять!

Улыбка исказила лицо Аудроне, сделала его непонятным и очень большим. Она покачала головой и сказала:

— Я все понимаю. Это очень тяжело — носить такие слова.

Кате Плавской только кажется, что Аудроне первый человек, кому она доверила свою тайну. Она наделена способностью внушать себе уверенность, что тайна ее осталась неприкосновенной. А тот человек, которому она рассказала о последних словах мужа, это всего лишь мираж, собственная ее фантазия, туманное видение, исчезающее при легком дуновении ветра. Делает это она очень просто: она говорит себе, что человек, которому была доверена тайна и который не выразил сочувствия, не обладает достаточно тонкой душой, погряз в житейской грубости и не в силах вырваться из болота. Человек этот один из тех, которые вечно стоят в очереди и никого никогда не пускают вперед себя, как и те, что стояли тогда в овощном магазине за редиской и бездушием своим убили ее мужа.

Ей теперь некого защищать, она лишь презирает мелких, бездушных людей, не удостаивая их даже словом.