Людвиг - Фёдор Кнорре

Очень тихий, со злорадной какой-то хитрецой голос проговорил:

— Это они решили с нами покончить при попытке к бегству! Мария обернулась на голос. Ее всю трясло от злого бессилия.

— Ну так ты сиди здесь и не выходи! Оставайся и дожидайся здесь. Сиди, умник!.. Да неужто среди вас нет ни одного разумного человека, кто соображать способен! Вам дверь открыли! Дверь открыта, сумасшедшие вы! И вы боитесь уйти! На что вы надеетесь? У вас же нет надежды! Никакой!.. — Горло у нее сдавило рыданием отчаяния, обиды и бессилия. — Идиоты несчастные, вы тут сдохнуть хотите от трусости!.. Ну и черт с вами, пропадайте, раз никого нет, кто…

— Есть, есть, есть… — торопливо повторял громким шепотом на ходу, быстро приближаясь, женский голос. — Где ты? Зажги!

Мария опять подняла дрожавшую в руке зажженную спичку.

Молодая женщина, тесно прижимая к груди кулечек со спящим ребенком, торопливо протолкалась вперед и бегло глянула ей в лицо в миг, когда спичка, догорая, уже обжигала пальцы.

Мария отворила дверь совсем настежь, и в стрельчатом проеме открылась залитая лунным светом трава, редкие березы на опушке рощи. Мирно квакали лягушки, ночная птица настойчиво, однообразно высвистывала, повторяя все одно и то же.

— Туда иди, туда, к деревьям!.. Уходи все вдоль канавы, потом начнется лес… Туда они боятся!..

Женщина вошла в освещенный проем двери, как в картину, перешагнула через порог и, не оглядываясь, пошла мимо вросших в землю серых рыцарских надгробий. Пересекла полосу укоротившейся, лежавшей теперь косо тени от церкви, прошла светлую лунную лужайку, мелькнула раз, другой в тени деревьев и исчезла, пропала в тишина а люди все стояли, смотрели ей вслед и не шевелились, в таком оцепенении, что не сразу заметили, что еще трое идут по пути, как бы проложенному женщиной, спеша ей вдогонку. Длинноногая девочка в мятом платьишке, выглядывавшем из-под короткой черной куртки, вела, то и дело подергивая за руки, двух ребятишек, поторапливая, чтобы топали живее: старшая сестра, привыкшая пасти и подгонять малышей на прогулке.

Люди смотрели на открывшуюся им в проеме дверей картину: лунный свет на траве, на деревьях, ясное небо над ними, вольный ночной воздух, девочка, уводящая детей. И тут, в какой-то один момент, оцепенение беззвучно рухнуло.

Марию вдруг толкнули в плечо, снова толкнули так, что чуть не повернули кругом, ее толкали со всех сторон, она не могла удержаться на месте — людской поток понес и вытолкнул ее в дверь.

Очень тихие, но властные окрики удерживали спешащих. Люди шли бесшумно, ни один ребенок не заплакал. Едва слышные голоса окликали, отзывались на имена: литовские, польские, латышские.

Опомнилась Мария, заметив, что ее никто уже не подталкивает. Вокруг белели в тени стволы березок, мимо нее вразброд скользили молчаливые тени уходящих людей. Теперь у них опять была надежда. Новая надежда, которая звала их бежать, двигаться, делать что-то, может быть сопротивляться. Живая надежда живых. Многие погибнут, наверное, а многие спасутся наверняка.

Людвиг все время бродил неподалеку, не находил себе места от беспокойства, то уходил далеко, то подбирался поближе, убедиться, что там происходит у двери.

Он зашел в трактир, выпил стаканчик, как будто болотной воды хлебнул, и понял, что сегодня его никакой шнапс не возьмет.

Опять против воли его понесло все-таки к церкви: взглянуть.

Дверь стояла настежь распахнутая, зияла своей черной дырой, кричала о бегстве, взломе, тревоге, которую поднимет первый же патруль, первый прохожий солдат.

И он в третий раз, как будто в реку шагнул, преодолевая сопротивление встречного течения, двинулся напрямик к двери, когда ему больше всего хотелось уйти подальше. Благополучно по этому тяжелому броду добрался он до того берега.

Ветка белой сирени лежала на серой надгробной плите. Он ее подобрал — уж очень не место тут было этой тяжелой от цветов, свежей ветке. Нащупал ключ, быстро, на ощупь, вставил его в скважину с внутренней стороны — так никто не догадается, что отпирали снаружи! Осторожно толкнул дверь — она пошла и стала на место, в глубине ниши.

С облегчением он повернулся и почувствовал, что на него смотрят.

Старый знакомый из его взвода. Сосед по комнате. С которым они друг другу никогда слова не сказали, не считая обычной казарменной, панибратской болтовни и ругани.

Шел, значит, следом от самого трактира. Зачем-то шел. Следил.

И выследил.

За два метра от него несло сивухой, но он был в полном разуме, внимательно смотрел, поджидал, не торопясь.

Он подхватил Людвига под руку и повел куда-то. Тот шел, не сопротивляясь, не думая, просто чувствуя: вот чего я боялся, то и случилось. Вот оно уже и случилось.

Наверное, могло показаться: прогуливаются два бравых подвыпивших солдата, два приятеля. А через десять минут один поставит другого перед фельдфебелем и доложит, что тот преступно способствовал…

И очень может быть, всего года два назад все так и было бы: он его привел бы. Может, сочувствуя, нехотя, с тяжелым сердцем, но исполнил бы свой воинский долг перед фюрером. Ведь война еще не кончилась.

Но битвы войны и даже судьбы государств бывают невидимо и неслышно безнадежно проиграны в сознании, в душах солдат еще задолго до последнего сражения.

Он вытащил из кармана флягу, отвинтил пробку и сунул прямо в рот Людвигу. Тот покорно хлебнул.

— Еще! И еще один раз!.. И еще раз!.. Я тоже пьян, но я-то знаю, что пьян, значит, все в порядке! А ты же не понимаешь, что пьян, тебе надо освежиться! Мы с тобой пара вдребезги, без памяти, до потери сознания нализавшихся парней! Запеваем!.. Чтоб нас издали приветствовали в трактире наши братья по оружию и бляхам на пузе!..

А среди ночи пошел дождь… Проливной дождь хлынул и не утихал до утра, да и с утра все моросил, заладил что-то надолго, чуть не на всю неделю…

Глаза женщины на веранде смотрели сквозь деревья, сквозь паруса, сквозь дальний другой берег реки, куда-то в даль времени.

— Я ночью услышала, как рушится ливень, и почему-то подумала: слава богу, он все смоет и заглушит, нет, не потому, что смоет, а просто хорошо, что ливень, — и под его шум опять заснула.

Гость с прилежным вниманием человека, который нетвердо знает язык и про себя с некоторым опозданием все переводит на родной немецкий, не сразу, но очень решительно воскликнул:

— Это очень удивительно. Я тоже помню этот дождь. И я почему-то тоже чувствовал: это хорошо, что дождит!

— А потом, уже зимой, я помню, снег, снег, и наконец пришла новая весна, и та уже была последняя.

— Да, так это идет на свете: еще немножко раз пошел дождик, и немножко раз снег пошел, совсем немножко побольше как двадцать раз. И вот та заметка появилась в газете у нас в ГДР… И я получил любезное приглашение, и вот мы сидим тут, так приятно, и наблюдаем, как маленькая Маниа играет мячик и ее маленький сын почти такой старый… столько имеет годов, как Маниа имела то время… когда мы с вами, фрау Мария, кругом бегали с эта бестолковый ключик. А?.. Я и вы: две такие маленькие… как это в песок?.. Песчины! Вы что так смотрите?

— Я смотрю и понемногу, кажется, начинаю вас узнавать. Ведь я вас тогда почти не видела.

— Вот теперь вы видите: такой старый человек и много такие… канавки на лице. А вас, фрау Мария, я узнал сразу, как увидел…

Все, что он говорил, звучало грустновато, особенно потому, что он, видимо, старался прикрыть извиняющейся усмешкой так медленно и неуверенно подбираемые слова.

Они помолчали, следя за тем, как под ними, внизу на лужайке, мама, так похожая на мальчика-пажа в коротком плащике, носилась, поддавая мяч своему неуклюжему малышу.

Легким изящным движением ноги она подкатывает мяч сыну. Он замахивается то слишком рано, то слишком поздно, наконец попадает так, что легкий мяч отлетает на несколько шагов, и малыш победоносно гикает, но, тут же вспомнив про собаку и совсем отвлекшись от игры, подбегает дружелюбно пошлепать ее ладошкой по толстой шее.

Тогда его мама, не забывавшая, что в доме гость, подбежала к террасе и, встряхнув головой, чтоб откинуть за спину спутанные в беготне светлые волосы, оживленно окликнула сидевших наверху:

— Ну как?.. Уже начали понемногу узнавать друг друга?.. Ты меня предупреждала, что это не сразу, да?

— Да, о-о, да!.. — весьма вежливо согласился гость. Он встал со своего места, подошел и облокотился о перила, прямо над ней. — А вы, фрау Маниа, не вспомнили, как вы прежде любили меня называть?

Она тихонько рассмеялась, высоко запрокидывая голову:

— Ну знаю, знаю… То есть, конечно, нет, мне мама рассказывала. Проклятый фриц, да? Теперь-то вы не обижаетесь?

— О, за что? Ведь я и был проклятый фриц, не правда ли?

Он вдруг оживился, еще ниже перегнулся к ней через деревянные перильца терраски.

— Вот послушайте, что это такое?