В ожидании К. - Владимир Аренев

— Где твоя тень? — спросил вдруг старик. — Почему ты без тени?

— И поэтому, — спокойно продолжал Крокодил, — вы не хотели, чтобы она улетала. Ваш последний якорь, фигурально выражаясь. После того как остальные ваши соратники ушли, так или иначе… — Старик не оборачивался, но знал, что Крокодил сейчас кивнул в сторону надгробий. — Что у вас осталось? Да и чего, собственно, вы хотите?

— Где твоя тень?!

— Вы хотите признания? Почестей? Были и будут почести, признание, слава. Грех жаловаться, Иван Корнеевич, — вы ведь не бездомный, не валяетесь где-нибудь в подворотне, вымазанный в грязи. Знаменитость, спаситель Петрограда, символ города. Достопримечательность. Но вы ведь желаете большего: чтобы они жили по вашим законам. А это невозможно. Не та точка цикла. — Крокодил помолчал и добавил, как будто с неохотой: — Вам почти удалось. Вы почти смогли, дважды. Зов к приключению, сражение с чудовищем, испытания, помощники, апофеоз, возвращенье, борьба у порога, благо, которое герой приносит с собой… и так два цикла кряду. Вы долго удерживали мир и миф. Но вам захотелось покоя: возраст, болезни… все это очень по-человечески. Слишком по-человечески.

— Где, — задыхаясь, в третий раз повторил старик, — гд-де тв-в-воя т-т-тень?!

— Вы — моя тень, — сказал Крокодил. — Или скоро ею станете. Впрочем, есть и другой путь. Решить, что я — плод вашего воображения. Что мина проснулась и начала тикать — там, в вашей голове. «И все смешалось, — процитировал он, — кони, люди…»

— Тебе не удастся, н-н-нет… Ник-к-когда! Господь-Медведь, да что я вообще?.. Кто же верит Крок-к-кодилу?

— Тот, — спокойно сказал Крокодил, — кто никогда не верил в Медведя.

Старик резко обернулся. Крокодил стоял перед ним — в коричневом пиджаке от лучшего портного, но уже поношенном, сшитом года три назад. Широкий потертый шарф свисал наподобие галстука. Штаны были в крупную клетку, слегка выцветшие.

— Зря вы… — сказал Крокодил. — Теперь вам будет труднее поверить в… — он неловко покрутил когтистым пальцем у виска. — Впрочем, сейчас мы это…

— Простите, — позвали у старика за спиной, — у вас не будет покурить? — Дама с блестящим от пота лицом и жирно накрашенными губами, в костюме, слишком плотном и жарком для такой погоды, показала зажигалку. — Вот, ее взяла, а сигареты забыла, торопилась.

— Я давно бросил, сразу после войны… — начал было старик.

Она посмотрела так, будто говорил он это с папиросой во рту.

Машинально хлопнул себя по карманам и обнаружил в правом огромный портсигар с сине-белым треугольником на крышке. В треугольник вписан был алый глаз.

— Вот, пожалуйста. — Старик раскрыл портсигар и увидел, что не хватает сигарет пяти-шести.

Женщина взяла одну, потянула носом:

— Боже, неужели Gold Virginia?..

Он торопливо кивнул, дождался, пока она уйдет и обернулся, уже зная, что никого рядом с ним не будет.

Так и вышло.

Зашагал по дорожке к воротам, помедлил и швырнул портсигар нищему в смешной спортивной шапочке. Тот забормотал что-то насчет «храни тебя Господь», раскачиваясь и кланяясь, точно китайский болванчик.

— «Захотелось покоя»? — сказал ему старик. — Что он имел в вид-ду? Ведь я… всю жизнь же, только для других, я и сейчас… и сейчас!..

Нищий отчаянно закивал и взглянул по-собачьи, с надеждой. Старику сделалось тошно.

Пошел к метро. Повсюду были гирлянды, растяжки, воздушные шары. Дети смотрели ему вслед, завороженно разинув рты. Взрослые уважительно кивали. Он кивал в ответ, едва различая, кто перед ним.

Очень хотелось курить.

Город творил с ним непонятное: миновав Гренадерский мост, старик вдруг оказался перед Дворцовой. Здесь готовились к параду; маршировали войска, и он вдруг сообразил, что форма на них — не нынешняя, тогдашняя. Показалось: узнает лица. Не по отдельным чертам — по выражению, по взглядам.

— «Пок-коя»? — сказал он в никуда. — «Пл-лэ-лэ-лод воображ-жения»?

Солнце светило ярче прежнего. Ни пятнышка, ни отметинки на сияющем шаре.

— Не «дважды», — сказал старик. Люди уже косились на него, какая-то мамаша подхватила двух дочурок и потащила прочь, не обращая внимания на их вопли. — Не дважды — трижды!

Город затаил дыхание. Признал, расступился, распахнул перед ним свою изнанку: от Дворцовой до Васильевского острова — два шага, сразу на Средний проспект и к «Детскому миру».

Внутри было не протолкнуться, особенно возле витрины с резиновыми масками. Люди, звери — все выстроились в разномастную очередь, покупали и здесь же примеряли, и бежали к зеркальной панели посмотреть — ладно ли сидит? Маски сидели как влитые. Покупатели смеялись, тыкали друг в друга пальцами, корчили потешные рожи.

Он едва протиснулся через эту толпу, поднялся на этаж выше, нашел то, что было нужно. Выбил чек и направился к выходу, сжимая в руке пакет с картонной коробкой. Нес бережно и твердо, как младенца.

Над Александровским парком висел брюхастый дирижабль-дракон, застил солнце. Люди ходили, запрокидывая головы, и тыкали пальцами. Старик сел на лавочку отдышаться. Всего пять минут, сказал себе. Уже скоро.

— Зря, — сказал ему Крокодил. — Глупо, не оценят. Это будет фарс, позор. Из героя — в юродивые? Зачем все перечеркивать? Вспомни Первое Звериное. Войну вспомни. Усатого хотя бы. Даже вот в кинотеатре — это было достойно. Пафосно, но достойно. А сейчас… Безумие, больше ничего. А может, ты испугался? Струсил? Забиться в клетку, только бы не видеть, не слышать… А?! Ведь скажут, что испугался или сошел с ума, ты же знаешь. Ведь не п-п-поймут же!..

На скамейке напротив компания подростков громко смеялась и шелестела пакетами: в бумажных были бутылки, в серебристых — чипсы. Вокруг вертелся и подпрыгивал кудлатый цуцик, хватал зубами за штанину то одного, то другого.

— Вот ради кого? — спросил Крокодил. — Ради них? И ты-ты-тогда, и с-с-сейчас — все ради н-них?

Подростки, перебивая друг друга, болботали, отчетливо, но слов он не понимал. Как будто что-то щелкнуло в голове, как будто отжали тугой рычажок: все вокруг двигались словно по ту сторону подкрашенного алым экрана, и говорили несуразно, и глядели с уважительной издевкой (как? — он и сам не объяснил бы). Он вдруг показался себе ожившей фигурой, сторонним наблюдателем, персонажем, героем, шутом.

Цуцик потерял всякую надежду растормошить подростков, метнулся к старику, цапнул за штанину и дернул. Несильно — но ткань порвалась легко, будто это была бумага, писчая бумага.

Он встал — и цуцик с испуганным визгом сиганул к хозяевам, под лавку. Те замолчали.

Старик шел к ним, расправив плечи, коробку держал в правой, как винтовку.

Как шел когда-то к Петропавловке вызволять из лап Гориллы семилетнюю Лялю. Как шел, неся осажденному городу огонь. Как шел к выходу из кинотеатра.

— Бундолор алли! — сказал вихрастый подросток. Дернул кадыком, провел рукой по волосам. — Агру. Ен кандолир…

— Ничего, — ответил ему старик. — Ерунда какая. Подумаешь — штаны.

Он вскрыл упаковку, вынул пластмассовую саблю, аккуратно опустил коробку в урну.

И зашагал по дорожке — высокий, сверкающе-седой. Как на параде.

Его сумели остановить только возле медвежатника. Сперва не приняли всерьез, потом, когда поняли, слишком долго тянули.

На окрики он не реагировал; махал саблей и кричал: «Кара-барас!»

Люди боялись к нему подходить. Наконец приехала карета с санитарами и ружьем. Дозу снотворного точно рассчитали, после несколько раз перепроверяли; врачи не были виноваты. Они вообще подоспели в самый последний момент.

Он к тому времени уже развалил металлический забор перед вольерами, снес замок на ближайшей клетке и начал рубить прутья.