Наталья - Эргали Гер

— Черный ты человек, Сапрыкин, — усмехнувшись, сказала Полина. — И что ты ему доказал? Чему одна голь перекатная другую голь научила?

— А ничему, — запальчиво возразил Сапрыкин, забыв, должно быть, к чему все это рассказывал. — Чему их научишь, когда они, от титьки не оторвавшись, заливают про молочные реки?

— Это я, что ли, от титьки не оторвавшись? — даже не возмутилась, а скорее удивилась Наталья…

«Вот видишь, — подумал Николай, — мы пьем, разговариваем, сидим, как ты сидела за этим столом позавчера, а ты уже только из меня, изнутри можешь смотреть на это, да и то вряд ли. Тебя уже нет, это я по привычке так говорю, придумывая для себя, а тебя уже нет нигде, вот какая беда…» — «Беда, — соглашалась мама виновато, и в голосе ее были жалость и нежность. — Беда, сынку…»

— Что, тяжко? — спросила Полина. — Может, поспишь?

— Нет. Лучше налей еще, Поль.

— Хватит тебе, — встрепенулась Наталья. Но тетка не согласилась:

— А что, ничего, сегодня можно, — и плеснула ему собственноручно. Лафитничек у нее был бокастенький, вроде бы небольшой, но очень даже вместительный.

Выпив, он опять отключился от общей беседы, зато разговорилась тетка. Голосок ее журчал ровно, спокойно, повествовательно, под него хорошо думалось о своем и сиделось со всеми.

— …всегда на виду была, любила быть на виду, да и была такая, знаете, огонечек трепещущий, сплошное «взвейтесь кострами, синие ночи» — звонкая, боевая, спортивная, вот как в кино показывают, такой и была… И у мамы была любимицей, мама даже не скрывала. Меня с малых лет пустоцветом звала — как в воду глядела — а Надюшка была ее кровиночка, это факт.

Зато и цапались, надо сказать: уж если цапались, то смертельно, характеры-то — ого-го; не видали вы Серафиму Никифоровну в мочах. Как схлестнутся — перья летят, неделями не разговаривали, только через меня, а я между двух огней, как дура, а им хоть бы хны — принцип держали… Вот и додержались. Надька только-только гимназию закончила, думала к нам поступать, в Политехнический — я тогда в Политехническом училась, на вечернем, вот как Наташа теперь, не то пятьдесят второй, не то пятьдесят третий год… Нет, пятьдесят третий… Прихожу домой, а дома шум, крик, тарарам, мать кулаком по столу — опять ругаются, думаю, и тут Надежда — а меня не видит, я за спиной стою — тоже кулаком по столу — бац! — и прямо маме в лицо: «Ненавижу!» Та пошатнулась, за сердце схватилась, тоже как в кино, и говорит: «Это за что же, интересно знать, родной матери?» — «А за все! — орет Надька. — За всю твою ложь, за Сталина твоего сраного, — так и сказала, ей-богу, а ведь только-только отплакали, отрыдали, только-только в Мавзолей положили, и мы все, Надька тоже, все вместе плакали, а тут — нате вам! — за Сталина, говорит, твоего сраного, за то, что в школе нам про верность и честность пела, а сама от отца отреклась!» Как из нее это выскочило — не пойму, мы никогда про это не разговаривали, честное слово. Это в крови сидело — нельзя, самое настоящее табу, как у папуасов. Мать как заорет: «Вон, вон из моего дома, вон из моей жизни!» — и пощечину ей, серьезную такую затрещину, и поделом, потому что Надька только-только вылупилась, когда отца взяли, да и мне было четыре годика, вот и судите, кто может… Она потом и сама поняла, что не права, но это потом. А тогда — чемоданчик сложила, и будь здоров. В Москву махнула, вот как Колянька сейчас. И пять лет мы ее — не видели…

— Да, она рассказывала, — вздохнув, проговорила Наталья.

— Очень себя корила. Они ведь тогда с Серафимой Никифоровной лет семь не разговаривали, верно? — Полина кивнула.

— И еще рассказывала, что все эти годы ты высылала ей по двадцать рублей в месяц, иначе бы, говорит, не продержалась в Москве.

— Старыми по двести, — уточнила Полина. — Смотри-ка, — удивилась она, — это когда же она рассказывала?

— Давно, еще когда Колька в армии был.

— Смотри-ка, — повторила тетка и усмехнулась.

— Добрый ты наш воробушек, свет Полина Ивановна! — пропел Сапрыкин. — Пустоцвет, говоришь? Давайте, детки, выпьем за ее ангельскую доброту. Квартиру-то, поди, не тебе оставили, а, Полина Ивановна?

— Да поди ты, — отмахнулась Полина. — С квартирой без тебя, Сапрыкин, разберемся.

— Квартиру оставили кому надо, — сказал Николай. — Бабуля там все равно одна не потянет, так что, считайте, она как бы для Поли оставлена. И не надо ля-ля.

— Вот именно, — поддержала тетка. — Не надо этого.

— Ну, извините, — Сапрыкин поднял руки вверх. — Пардон.

Наталья пошла ставить чайник, заодно убрала со стола грязные тарелки.

— А что, Поль, здорово мама обиделась на меня в последний приезд? — поколебавшись, тихо спросил Николай, чувствуя, что не надо бы спрашивать об этом, — а все-таки не удержался, спросил.

— Конечно, обиделась. Ты ведь тоже — тот еще подарок…

Он кивнул, чувствуя, как отхлынула от лица кровь, вся ушла, как вода из раковины, и в пустоте гулко, чуждо, как по радио, прозвучал теткин голос:

— … только выкинь все это из головы, понял? У других вон сыновья восемь классов пооканчивают, только выйдут за порог — да в колонию, да в тюрьму, кого до армии дотянули — Бога благодарят, считай, спасли человека… Так что ж теперь, всем грачанским бабам веревки мылить? Нет, малыш. У Нади своя дорога была, свой путь в жизни, и она прошла его до конца. Поверь мне, старой дуре, уж я-то знаю.

— Ну, ты всегда все знаешь, — буркнул он с напускной досадой и облегчением.

Тетка взглянула на него с удивлением.

— Коль, ты же сам сказал сегодня, что знал, — напомнила, возвращаясь из кухни, Наталья.

— Да что я знал, что? Как я мог знать? Я боялся, да, я думал об этом, потому что это было самое такое расхожее восклицание — когда совсем прижимало, когда опускались руки, это было самое такое расхожее восклицание: «Лучше повеситься, чем так жить!» Это как проклятье говорилось, как присказка, а однажды я вдруг услышал, с каким выражением она ее произносит — и обмер, честное слово. Это уже не присказка, не риторика была, а твердое убеждение. Я страшно перепугался, именно что обмер, а потом — спохватился, испугался своего молчания — она тоже замолчала — бросился обнимать ее, успокаивать, но это уже было не то, уже прострелило что-то, вот с тех пор страх во мне и сидел, наверное… А что я мог ей сказать? Погоди, маменька, не кляни ты своих врачей, вот я уеду, а ты останешься одна — так, что ли?

— Не дави, малыш, — попросила тетка. — И не мучай себя. А впрочем, это дело такое. Живые всегда виноваты перед умершими, от этого никуда не денешься, если ты живой человек. Только имей в виду, все-таки, что каждый человек сам решает свою судьбу. И ни ты, ни я — никто со стороны не мог, прости за такие дурацкие слова, кардинально изменить ситуацию. Мог ты вылечить маму? Мог переделать ее, переделать жизнь? Сделать так, чтобы она в детстве, когда тобой и не пахло, не так безоглядно верила в счастье и светлое будущее, в то, что не так мы будем жить, как жили, а уж она-то, такая способная и целеустремленная, уж она-то подавно? Ты взгляни на сверстниц моих, людей нашего с Надеждой поколения — мы же все клячи, все в мыле, запаленные рабочие лошади, вот мы кто! Все врозь — правильно Наташа подметила — все врозь, поодиночке тащим свой воз, а вокруг какая-то не-разбери-глухомань, все глуше и глуше с каждым годом, и уже не выбраться — нам уж точно не выбраться, силы уже не те. Мужики наши поразбежались, кто спился, кто проворовался, кто рыбу ловит — извини, Витюш, мы тут уже на обобщения перешли, — детки тоже не больно привыкли о нас заботиться, верно я говорю? Да и не приучены вы заботиться, это о вас заботятся все кому не лень, так что вы вроде недоумков на побегушках, ходу вам нет, все места заняты, и денег нет, и квартир, и мяса, и молока… Ничего нет! Такую ли жизнь мы ожидали увидеть в свои пятьдесят? Это что, и есть коммунизм обещанный?

— Так вроде обменяли наш коммунизм на ихнюю Олимпиаду, так что коммунизм теперь в Греции. Вы что, не знали? — схохмил Сапрыкин.

— И еще такой вопросик, малыш, — отдышавшись, проговорила тетка. — А даже если б ты знал, что случится с мамой, ты отказался бы от собственной жизни? Жил бы, как паинька, при ней, чтобы уберечь ее от этого шага? Нет.

— Да, — сказал Николай.

— Да что ты говоришь, Поля?! — перебила ее Наталья. — Какая ты, в самом деле, причем тут полезно-бесполезно?

— Я знаю, что говорю! — взорвалась Полина. — Это же один корень — что он, что Надежда, что Серафима Никифоровна — одного поля ягоды. Самовоспро… Самовоспроизводящиеся эгоисты, вот кто. Это не упрек, просто они такие. Они быстрее срываются. Им тяжелее дается понимание того, что жизнь больше нас и подвластна нам лишь отчасти, и нам никогда не овладеть ею, понимаете, во всей полноте, хотя бы потому, что не нами она началась и не нами кончится… Это все очень такие нормальные, первичные ощущения для обывателей вроде меня, а для эгоиста это высшая математика. И если он не вполне овладел этой высшей математиков, он, как говорится, в тяготах уязвим весьма. «Возлюби ближнего своего как самого себя», — тоже ведь сверхзадача, до конца не постижимая и не выполнимая, верно? Но зато, когда человеку совсем худо, когда все покатится в тартарары, в руках останется ниточка, чтобы вернуться к жизни, вернуть себе силы, по крайней мере, душевные, радость бытия — все можно вернуть, все вернется, если начать не с распоряжения жизнью по собственному хотению, а с того, что, ничего уже для себя не желая, жить ради ближних своих и дальних, ради самой жизни как бесценного, безусловного дара. Разве не так?