Кто я - Эльрида Морозова

И все же работать было лучше, чем прибежать после домой и сидеть там одному, маясь от одиночества и накативших мыслей.

Как только я представлял, что изо дня в день я буду делать одно и то же, мне становилось плохо. Я и раньше делал одно и то же, но тогда я не знал, что я живой. Я считал себя машиной и думал, что это нормальный ход вещей. Но теперь я понял, что творится в мире. Я не был согласен со всем этим. Но разве я мог изменить что-то?

Я сидел в своей комнате на кровати и снова вспоминал, как Другую Ее обрабатывали излучателем. Тогда один человек сказал про меня: «Он был обработан три дня назад». Я не помнил этого. Не удивительно, если во время обработки тебе внушают: «Сейчас ты забудешь обо всем, что я сказал. А когда очнешься, то будешь только выполнять приказы». Я не помнил, но я заметил, что произошло что-то. Я заметил какие-то странности, несостыковки. Я видел, что у меня изодраны руки, ягодицы и посажен синяк на коленке. Люди очень плохо делали свою работу. Они оставляли улики, как будто бы специально, чтобы можно было заметить. Вчера они не затащили меня на кровать, а оставили на полу. Это тоже могло вызвать подозрения.

Люди совсем потеряли страх. Они называли рабов «тупыми тварями», а сами умом не отличались. Все сходило им с рук, они оставались безнаказанными. Зачем им было выполнять свою работу чисто? Они делали ее как попало. Другую Ее не дотащили до кабинета врача, а обработали прямо в коридоре. Это могли видеть не только я, но и другие люди и рабы, кому смотреть на это не желательно.

Мне казалось, что я ненавижу людей. Они отняли самое ценное, что у меня было: меня самого. Может, многие считают, что самое ценное на свете – это жизнь. Это не так. Жизнь можно сохранить, но когда ты порабощаешь кого-то, ты отнимаешь у него гораздо больше, чем жизнь.

Было время, когда я вместе со своими соплеменниками жил на природе, в лесу. У меня был кто-то, кого я любил. У меня были цели, к которым я стремился. У меня была свобода выбора.

Потом пришли люди. Они могли бы быть очень гуманными, если бы изнасиловали наших женщин и убили всех мужчин. Они были бы очень гуманными, если бы сожгли дотла наши деревни и надругались над детьми. Они были бы очень гуманными, если бы уничтожили под корень всю нашу цивилизацию.

Они сделали хуже. Они поработили нас, искалечили наши души, превратили их в ничто. Они лишили нас памяти, желаний, стремлений. Они отняли у нас нас самих.

Хуже этого я не мог бы ничего себе представить.

Как жить дальше, я просто не знал.

От меня тут мало что зависело. Вся моя жизнь была расписана без меня. Было даже смешно, что я задаюсь таким вопросом: как жить дальше. От меня требовалось работать. Все. Другого выхода не было.

Только как можно было все это вынести?

Никогда

Это слово – никогда – засело в моей голове. Я понимал, что я ничего не смогу сделать. Никогда.

Попытался было однажды сорвать табличку с шеи. Не получилось. Хуже того: не получилось даже посмотреть на свой номер. Раньше эта идея мне просто не приходила в голову. А сейчас я хотел посмотреть на эти пресловутые цифры «семьсот четырнадцать». Слабое подобие имени. Я пытался наклонить голову, оттянуть табличку, скосить глаза. Но табличка была рассчитана на то, чтобы ее смотрели люди, а не рабы. Единственное, что я смог с ней сделать, это нащупать пальцами мелкие рубчики. Видно, это были выгравированы цифры. Причем, не с лицевой части таблички, а с изнанки. Если кому-то надо было узнать мой номер, он мог подойти ко мне, отогнуть табличку и посмотреть. Видно, людям не нужно было даже того, чтобы рабы хоть как-то отличались друг от друга. Если бы цифры были снаружи, это придавало бы какую-то индивидуальность.

Хорошо, что не получилось оборвать табличку. Я должен был прятать от людей то, что начал соображать. Они думали, что я такая же безмозглая машина, какой они меня «сделали», что я ничего не подозреваю. Если бы они узнали о том, что я что-то помню и знаю, они наверняка обработали бы меня еще раз. А это было хуже смерти.

У меня не было ничего, чем бы я дорожил. У меня даже не было вещей. А сейчас появились воспоминания. И осознание. Это обладает гораздо большей ценностью. Для меня это просто свято.

По ночам я старался вспомнить что-нибудь еще. Иногда это получалось. Я помнил лес, в котором раньше жил. Хорошо, что он приснился мне во сне, потому что по-другому бы я не смог восстановить его в памяти. Я помнил солнце. Оно было такое красивое, особенно на рассвете. Таких красок в нашем Корпусе нет. Тут все серое и коричневое.

Я пытался вспомнить, как меня обработали в прошлый раз. Но это было не под силу. Я напрягал всю свою память, все свое мышление и воображение, но не мог ничего восстановить. Хотя кое о чем я догадывался.

Обрабатывают не просто так, а в случае необходимости. Наверное, людям показалось, что меня необходимо обработать. А это могло быть в случае, если я узнал что-то, вспомнил что-то или увидел что-то запрещенное.

И я помнил, как хотел выяснить, куда могла убежать Она. Я смотрел в ту сторону. Я хотел побежать в ту сторону и посмотреть, что там. Я хотел разыскать Ее.

Наверное, однажды я все-таки сорвался с места и побежал туда. И увидел там то, на что смотреть не должен.

Что я мог там увидеть? Я задавал себе этот вопрос, но ответа не было. Вместо этого я вспоминал зеленый лес и солнце. Но ведь не мог я там увидеть солнце? И почему у меня распухла коленка?

Я думал, что мог упасть, когда меня обрабатывали излучателем, и повредить коленку и обе ладони. А ягодицы стереть, когда меня волокли в мою комнату. Но мне казалось это маловероятным.

Я стал бояться, что меня могут обработать снова. Я старался вести себя так, чтобы никто ничего не заподозрил. Но люди могли делать это и для профилактики. А вдруг я проснусь однажды утром, и окажется, что я опять ничего не помню? Хуже всего будет, если я даже не узнаю о том, что что-то изменилось. Я снова могу превратиться в машину, которая будет выполнять свою работу и не думать больше ни о чем.

А если ко мне приведут еще какую-нибудь ее, чтобы сделать ей ребенка? Я же не смогу больше послушаться этих людей и сделать то, что они просят. Я выступлю против, я заступлюсь за еще какую-нибудь ее. И в этот момент признаюсь в том, что понимаю что-то. И таким образом подпишу себе смертный приговор.

Я молился, чтобы в моей жизни не появлялось больше никаких женщин. Я прошел слишком большой путь, чтобы теперь терять все, что приобрел.

Я просыпался утром и первым делом обшаривал мысленно свои воспоминания. Они все были на месте. Лес, солнце, Она, Другая Она, излучатель… Это все было со мной.

Но если бы однажды я лишился их, я бы даже этого не понял. Мне нужно было зафиксировать воспоминания так, чтобы в любой момент я мог ими воспользоваться.

Я изобрел одну систему. Каждому своему пальцу присвоил по одному воспоминанию. И когда просыпался, то трогал свои пальцы и вспоминал то, что с ними связано. Но если бы меня внезапно обработали, я бы даже не догадался просмотреть на свои пальцы, чтобы вспомнить это. Да и пальцев стало не хватать.

Нужна была более надежная система. Нужно было что-то, что существовало бы в физическом мире, а не только в глубинах сознания.

Я вспомнил Ее. У Нее хорошо получалось бегать по комнате и делать вид, будто занята чем-то. Тогда я не обратил внимание, но сейчас хорошо вспомнил, как иногда она принималась скрести ногтями по крышке стола. Я подумал, что если надавить сильней, то получится царапина. И она навсегда останется в этом физическом мире.

Я думаю, у меня смогло бы получиться взять и сделать царапины на мебели. Каждой царапине я присвою имя и воспоминание. По ним будет легче вспоминать, что я делал когда-то.

Но их нельзя было делать на видном месте. Иногда люди заходят в мою комнату. Если они увидят такое на моем столе, они могут догадаться, что я мыслю и помню. Меня обработают, и я снова все потеряю.

Нет, царапины надо ставить в другом месте. Куда никто из людей не полезет.

Я долго думал, где их можно сделать. Я представлял, как делаю их: несколько штук в один ряд. Лучше всего сделать это под крышкой стола. Когда я лежу на кровати, то смогу извернуться так, чтобы увидеть это. Но никто из людей не догадается лечь на мою кровать, чтобы проверить, или перевернуть стол, чтобы посмотреть. Все-таки в своей комнате я был в безопасности. Если в коридоре и на работе я знал, что за мной идет постоянная слежка, то здесь я был предоставлен самому себе.

Я вычистил свой ноготь, чтобы удобнее было царапать. А потом немного наклонил стол. Хотел уже сделать эти царапины. Но вдруг увидел, что они там есть. Несколько царапин стояли в один ряд с оборотной стороны столешницы. Примерно так, как я себе представлял до этого. Секунду я смотрел на них, потом стол выпал у меня из рук и загремел об пол. А я сел на кровать, закрыв глаза руками. Сердце билось в груди так, словно хотело выпрыгнуть наружу. Только и от этого мне не стало бы легче.