Клуб любителей фантастики, 2007 - Александр Ильванин

Вслух я ничего не говорю, но ответ получаю сразу:

— Как кто? Йолупукки, конечно.

— Нет-нет, Йалокин! — внезапно вспоминаю всё. Мой нечёткий собеседник отмахивается:

— Да какая разница! Главное, что ты можешь то, чего не могут другие. Значит, ты и есть этот… Санта-Клаус. Тирли-динь, тирли-динь, тирли-тирли-динь! — гнусаво поёт Расплывчатый.

Я в очередной раз начинаю злиться:

— Да какого!.. Что я ещё там могу? Кто ты вообще такой?!

— Я-то не всё ли равно кто? — голос Неясного тоже становится злым. — А вот ты — пакостник! Наворотил, напутал, понимаешь.

— Что я напутал? Что наворотил? — я отчётливо понимаю, что шутки кончились. Но совершенно не могу понять, чего от меня хотят.

— Где сон? Где явь? — говорит Нерезкий моим голосом. И добавляет грустно и тихо: — А любовь? Всё-таки есть? Или она лишь сон, вымысел, нелепая ошибка? — голос становится сухим, жёстким, чеканным. — Выбирай. Исправляй. Мир потерял равновесие, расфокусировался. Он на грани исчезновения. Из-за тебя.

— Да почему из-за меня-то?! — взываю я то ли к туманному незнакомцу, то ли к белой пустоте вокруг.

— Да потому что ты — Йалокин. Йолупукки. Санта-Клаус. Просто Клаус, без Санта. Какая разница? Всё равно выбирать тебе.

— Что? Что мне выбирать? — мой голос предательски дрожит. Я сдаюсь. Мне ничего не остаётся.

— Где сон, где явь. Как решишь — так и будет. Но если ошибёшься… Мало не покажется. Всем. И тебе тоже. И Анне.

Я наконец-то понимаю. Моя болезнь, где сон перепутался с явью. Каким-то образом она повлияла на реальность. Поставила мир на грань исчезновения. И я должен понять, что же в моей жизни сон, а что явь. Где настоящий мир: там, где я со шрамом на лбу, или там, где, обрубив любовь, шрам пересёк сердце? Чушь, бред, нелепость!

Да-да, может быть, всё-таки бред? Вот это всё — тоже бред, очередной сон? Тогда не нужно ничего выбирать, всё это чушь собачья. А если всё-таки явь, то её-то как раз и надо выбрать. Как всё очевидно и просто!

Я не успеваю открыть рот, как Некто напротив произносит усталым голосом:

— Не умничай. Выбирай. Осталось восемнадцать секунд.

— Постой-постой, — протестую я, но тут же слышу отчётливое щёлканье метронома. Мозг непроизвольно включает обратный отсчёт: «Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать…».

И я собираюсь. Сосредотачиваюсь. Соображаю, анализирую.

Больница — корабль. Мало логики. Это сон. Но тогда явь — где я ранен, контужен. Значит, и с логикой у меня может быть не всё в порядке. Или с восприятием, с отображением, с чем ещё там… Может, как раз больница-здание-корабль — это и есть логика, как говорил лысый доктор? В том, что я добровольно пошёл к психотерапевту, ещё меньше логики. Нет, так мне не определиться.

«Семь, шесть, пять…»

Ой-ёй-ёй! Думай быстрей! Еще быстрей! Вот так… Чувствую, как мыслительные процессы ускорились до предела. Восприятие времени заметно притормозило.

«Чееееетыыыы…»

Остаётся Анна. Любовь — единственный критерий. Так ведь и должно быть. Любовь — это жизнь. И наоборот.

Итак. В одном случае я предал. Оказался слабаком. Инстинкт самосохранения взял верх. Это позорно, обидно. Стыдно узнать о себе такое, но это вполне возможно. Это реально.

«…реее, триии…»

В другом… Ачто в другом? С ужасом понимаю, что не помню, каку меня было с любовью в другом случае. Любил ли я там Анну вообще? Да и была ли там Анна?

«Дваааа, ооод…»

Вспышка в мозгу. Рыжий дерматин. Дверь. Анна. Жена!

Какая жена?! Аня, Анютка, Анюшечка! Моя любимая! Она не может быть моей женой!! Это нелепо, это невозможно, это бред, это — соооооон!!!

«…ииин!»

Я успеваю.

Я всё же успеваю прыгнуть, ухватиться за край грубо сколоченных досок. Перехватываюсь, цепляюсь за ступеньку, подтягиваюсь. Чёрные волны подо мной раздасадованно облизываются, шумят, шуршат о белый борт, шелестят пузырьками злобной пены, заглушают, занавешивают уши. Но я всё равно слышу. Тихо-тихо. Слабо-слабо. Удаляясь. Исчезая.

— Йалокин!..

Я глохну от спасительного воя сирен.

Рубрику ведет писатель Анатолий ВЕРШИНСКИЙ

№ 2

Современная сказка

Мария Парфёнова

К СЛОВУ О ЖУКАХ

— А мы тебя вот так! — Митрич цапает чёрного коня, выводит над шахматной доской перевёрнутую букву «Г».

— Однако… — противник Митрича, восемнадцатилетний Лёшка, приподнимает левую бровь, задумчиво барабанит пальцами по серым доскам стола.

— Ну что, молодежь, сдаваться будем али ещё повоюем? — усмехается в белые усы Митрич.

Дворовой кот Уголёк по-хозяйски вспрыгивает на стол, бархатисто переступает чёрными лапами, ластится к Лёшке. Лёшка незлобиво отмахивается:

— Уйди, кыса, не мельтеши. Думать мешаешь.

Уголёк обижается, гордо вытягивает шею, пружинисто спрыгивает в серую траву.

По небу размазались белые кудряшки облаков. По двору бегают, гомонят, поднимают серую пыль мальчишки. Чёрный, с белыми полосками, мяч глухо бьётся о старый щелястый забор. Соседская девчонка в клетчатой панамке листает журнал и забавно морщит усыпанный серыми веснушками носик.

Они играют, они смеются, они живут. Живут так, будто не знают, что завтра серая гладь озера подёрнется зеленцой, ослепительно-белый диск солнца вдруг окажется жёлтым, а почти чёрное небо неожиданно плеснёт предгрозовой синевой июльских васильков. Они живут так, будто всё хорошо, будто завтра не наступит цветной день.

А когда-то солнце было жёлтым и речка синей, старый лес за городом манил прохладой зелени, а молодой ещё Митрич покорял сердца местных барышень, разъезжая по узким улочкам на ярко-малиновом красавце «Москвиче»…

— Ну, и чё ты опять изобрел? — девятиклассник Жека нарочито небрежно вытряхивает из новенькой глянцевой пачки сигарету, глубоко, по-взрослому затягивается.

— Гравиуровень, — Лёвка поправляет очки, сбрасывает со лба непослушные тёмные пряди.

— И чего он делает?

— А он, — Лёвка выуживает из кармана горсть цветных пластмассовых шариков, — удерживает предметы на заданном уровне. Вот мы сейчас выставим значение, равное, скажем, пятидесяти сантиметрам и…

— …и ничего у тебя опять не получится, — выныривает откуда-то из-за гаражей вечно вертящийся возле Жеки Костик.

Да, Лёвку гением не назовешь, одна половина его изобретений не работает вовсе, а другая творит такое, что лучше б её вообще не было. Но уж не Костику об этом судить.

— Кого я вижу, — подбочениваюсь и подбрасываю носком ботинка ребристую волнушку шифера, — Костик-Жекин-хвооостик!