Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер - Андрей Константинов

— …Ты, как тебя?.. Чего в углу жмешься? Откройся. Теперь назад давай!.. Ё-моё, в центр пасуй, в центр… Ай… Под удар… Мягко сбрось, мягко! Ну убил…

…Мяч от ноги Глинского вдруг покатился прямо к капитану, и тот небрежно, как-то очень щегольски вдруг «пожонглировал» им обеими ногами в хромовых сверкающих сапогах, а потом изящно, почти без замаха, отправил его в сторону ворот. Вратарь даже дёрнуться не успел. Старшекурсники снова загалдели и зааплодировали.

— Кто это? — спросил, переведя дыхание, остановившийся рядом с ними Борис.

— Ещё узнаете, салаги, — с чувством превосходства ответил один, но другой добродушно пояснил:

— Это Пономарёв. Бывший капитан сборной Союза. Физо преподаёт.

Сказал и засмеялся, увидев округлившиеся глаза Глинского. В этих глазах легко читалась простая мысль: «Если даже физо здесь преподаёт недавний призёр чемпионата мира, то кто же тогда остальные преподаватели?»

Игра продолжалась, но прежнего куража у Бориса уже не осталось. Под наблюдением Пономарёва играть было как-то неловко. Ну всё равно что устраивать самодеятельные пляски перед Плисецкой.

А капитан всё не унимался, похоже, на его азарт уровень игры не очень влиял:

— Не обводи, не обводи! Длинный, длинный… ну ты, белобрысый… на ход дай, на ход! Пас! Клади в сачок… Йес!!!

Длинным и белобрысым он явно называл Глинского, и правда, природа и папа с мамой не обидели его ростом, а насчет «белобрысости»… В общем, не был он белобрысым, у него были густые темно-русые волосы, но слева от пробора, ближе к левому уху, выделялась большая очень светлая прядка. Она была у Бориса с рождения. Ну и, конечно же, эта прядка всю жизнь становилась поводом для подначиваний и подкалываний. Глинский давно к этому привык и не обижался.

Когда игра закончилась (Борина команда победила со счётом семь — два), Пономарёв неожиданно подошёл, посмотрел с прищуром и сказал добродушно:

— Ну, парень, ты ж не за зайцем гонишься. На настоящем поле у тебя бы давно дыхалка кончилась…

Борис ничего не ответил, просто шумно дышал, и капитан продолжил:

— Я, конечно, понимаю, ты сюда поступил не для того, чтобы в футбол играть. Но футбол… Футбол — это особая игра, это, если хочешь, квинтэссенция жизни, самая естественная форма состязания. А соревнуются все и всегда. Всю жизнь. Так вот, футбол — как танго, в котором всегда любовь и смерть. Футбол учит думать и бегать. А любой нормальный офицер обязан ясно думать и хорошо бегать. Эти умения, парень, могут спасти жизнь. Понял?

— Понял, товарищ капитан, — кивнул Глинский, дивясь тому, что знаменитый футболист выдал такую просто-таки поэтическую тираду. Хотя что он, собственно, тогда понял? Слова Пономарёва он вспомнит много лет спустя и в другой стране… Вот там он их по-настоящему поймет… И счёт этот, семь — два, в своем первом институтском матче Глинский тоже вспомнит, и жутко ему станет от мистического совпадения…

Но всё это будет потом. А тогда… Комсомольцы-первокурсники не очень верили в судьбу и предчувствия. В это начинали верить после спецкомандировок. Так что если и почудилось Борису что-то странное — про футбол, жизнь, смерть и любовь, — то он тогда, конечно же, мысленно от этого отмахнулся.

Этим июльским погожим вечером верить хотелось только в хорошее. В то, что жизнь будет такая же звонкая и азартная, как игра, в которой он забил свой первый в институте гол. И в то, что побед в жизни будет обязательно много. Больше, чем промахов.

И даже будни — и они обязательно будут с приключениями, интересными и светлыми… Семнадцать лет — это, как известно, возраст самых красивых мечтаний и самых чистых надежд.

…На ужине к Борису опять подошёл Луговой — уже как к «своему», почти равному. Оттянув Глинского чуть в сторону, Витя заговорщицки подмигнул и тихонько спросил:

— Наши ещё к вам с мульками не подходили?

— С какими мульками? — не понял Борис.

— Ну с разными финдиборциями и кандиснарциями?

Глинский рассмеялся над чудными словами, а Луговой совершенно серьёзно неожиданной скороговоркой произнёс:

— К финдиборциям и кандиснарциям надо быть готовым, чтобы избежать аннексий и контрибуций. А также репараций и реституций. Это у нас так «примочки» называются. Над абитурой же грех не поглумиться. Ты ухо-то держи востро. Если старшие подойдут и будут спрашивать, на какое ты отделение хочешь — на «разведчицкое» или дипломатическое, — ты не «покупайся». Отвечай: «Куда Родина прикажет». И всё. И на ускоренный курс гипнотизёров-диверсантов не записывайся. Не надо. И вообще, будь повнимательней. Всех «примочек» я тебе всё равно не расскажу, у нас затейников много, постоянно что-нибудь придумывают. А… Ещё одну вспомнил: если к тебе подбежит старшекурсник, протянет палец и попросит за него дёрнуть — не дёргай.

— Почему?

— Потому что он пёрнет.

— Не понял…

— Ну ясно же. Ты дёргаешь за палец, а он якобы именно от этого пердит. Все вокруг веселятся… Привыкай, брат. Такое у нас тут казарменное детство. А из игрушек только хрен да молоток…

После ужина всем поступившим выдали полевую форму — хэбэшные бриджи, гимнастерку и пилотку, кожаный ремень с солдатской молоткастой звездой и сапоги — яловые, прочной кожи. Именно эти сапоги (солдатам-то в войсках кирзу выдавали) обозначали курсантский статус. Ну и, конечно, погоны — красные, с жёлтыми продольными полосками.

Вчерашние школьники в большинстве своём искололи иголками в кровь все пальцы, пришивая к гимнастеркам погоны, петлицы и подворотнички. Подворотнички, правда, не пришивали, а подшивали, что сути дела, в общем, не меняло.

Глинский справился чуть ли не раньше всех — сказались тренировки, которые устраивал ему отец. И вот ведь как бывает: только вспомнил он про отца, как вбежал к ним посыльный дежурного по институту:

— Кто Глинский? Давай на КПП, там тебя какой-то генерал-лейтенант спрашивает.

Разумеется, это был отец. Оглядев сына, облаченного в новенькую курсантскую форму, Глинский-старший как-то смешно сощурился, будто ему в глаз что-то попало, а потом обнял Бориса и долго не отпускал:

— Молодец, сынок. Молодец!

На них вовсю глазели какие-то курсанты и солдаты, и Борис застеснялся, поторопился высвободиться из отцовских объятий. Генерал, видимо, правильно понял причину — усмехнулся и предложил отойти в сторонку.

— Да я на минутку к тебе. По дороге на аэродром — сегодня опять в Семск…[5] Поздравить и всё такое… Мать очень просила. Она вся аж извелась за эти дни. Ладно. На КМБ завтра?

— С утра, — кивнул Борис.

— Ты, сынок, имей в виду: некоторые на КМБ расслабляются, думают, что уже всё позади, а это, считай, ещё один экзамен. И бывает, что прямо с КМБ — обратно на гражданку. Или в войска — для старослужащих. Так что…

— Я знаю, пап, я постараюсь.

— «Папа»… — улыбнулся Владлен Владимирович. — Ты теперь меня имеешь полное право не только папой называть, но и «товарищем генерал-лейтенантом». Погоны позволяют. Я ведь тоже когда-то курсантом был…

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — лихо бросил ладонь к пилотке Борис. Отец удовлетворённо улыбнулся:

— Ну честь отдавать — ещё, конечно, потренироваться надо. Пальцы чётче ставить. Но в целом…

И он снова обнял сына, предварительно «официально» козырнув ему. Вот так и вышло, что первое в своей жизни воинское приветствие отдал Борис генералу, да еще и родному отцу. А это запоминается на всю жизнь! Глинские не отличались особой сентиментальностью, но в этой сцене было что-то очень искреннее, растрогавшее обоих…

— Так, Боря, я тебе тут привёз кое-что, — спохватился генерал, расстёгивая принесённый с собой портфель. Новоиспеченный курсант подумал было с тайной надеждой, что мама послала домашние пирожки. Но Глинский-старший вытащил из большого портфеля сапоги — точно такие же, яловые, как на Борисе, только помягче. Это были генеральские сапоги, и Глинский-младший много раз надевал их, когда ходил в лес за грибами или ягодами. Размер ноги у него уже с девятого класса был такой же, как у отца.

— Меняй, — сказал отец. — В новых-то на КМБ вмиг ноги сотрёшь. А эти разношенные.

— Спасибо, папа, — даже как-то растерялся от такого необычного выражения родительской заботы Борис.

— Пожалуйста. Оценишь через пару дней. У этих-то, видишь, подошва потоньше, да и не такие тяжёлые. Да, вот я ещё портянки фланелевые захватил, вам-то небось одни обрывки выдали?

— Ну да… Портянки могли быть и побольше.

— Могли бы и побольше, если б прапорюги воровали поменьше… Ладно, сынок. Давай. На присягу к тебе мы вместе с мамой придём. Я уже и в график свой Москву поставил. Там, позвонишь, скажешь, когда…

Генерал уже повернулся, чтобы уходить, и вдруг как-то не по-генеральски хлопнул себя по козырьку фуражки, что-то вспомнив: