Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - Василий Бетаки

На мраморной плите — латинские стихи…

В той же книге появляются и стихи, напоминающие акмеизм, причем в том идеальном виде, какого требовал в теориях своих Гумилев — конкретность детали, спокойствие ритмов, реалистическая точность в описании самых экзотических предметов:

Шелком крытая зеленым,

Мебель низкая тверда,

И часы с Наполеоном –

Всё тридцатые года.

Или такое:

Фонарщик с лестницей, карабкаясь проворно,

Затеплил желтый газ над черною водой,

И плещется она, размерно и минорно,

И отблеск красных туч тускнеет чередой.

Одно только слово — чередой — еще принадлежит тут символистской поэтике. Все остальное может просто служить школьным примером чистого акмеизма. Конкретность деталей — жёлтый газ, чёрная вода, лестница… Это — как знаменитая ахматовская перчатка, надетая не на ту руку…

Но юношеские метания по направлениям и школам закончились довольно быстро. Уже книги конца двадцатых годов говорят нам о том, что более никакие "измы" не привлекают поэта. Настала зрелость. Кстати, тот факт, что из второстепенного, пробующего свой голос в разных хорах певца, Иванов превратился в мастера исключительно самобытного — еще одно опровержение ходячего мещанского представления о том, что в эмиграции глохнут даже мощные, установившиеся голоса. Иванов как раз в эмиграции и вырос в настоящего поэта.

Именно в это время появляются стихи, лишенные каких бы то ни было стилистических красот, стихи, в которых жесткость слова, крайняя автологичность, то есть полное отсутствие метафор и тропов, сочетаются с выражением какого-то жуткого самоистязания. Чувство отчаяния доводится до психологического парадокса. Вот как это звучит в одном из самых известных стихотворений Г. Иванова:

Хорошо, что нет Царя,

Хорошо, что нет России,

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо, что — никого,

Хорошо, что — ничего,

Что мертвее быть не может,

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет…

И не надо помогать.

Вот тут Георгий Иванов заговорил своим неповторимым голосом, и голос этот оказался беспредельно печальным, горьким до желчности самосжигающим: «…и не надо помогать» (!) Как непохожи эти кровью написанные стихи большого поэта на его же строки, всем известные (благодаря А. Вертинскому!) — строки, написанные всего-то несколькими годами ранее:

Над розовым морем вставала луна,

Во льду зеленела бутылка вина…

Но и тут, в дальнейших строках всё же есть уже:

"Нет, Вы ошибаетесь, друг дорогой,

/Мы жи¬ли тогда на планете другой…"

Тут уже начинает формироваться та беспощадная и печальная точность, которая пришла к поэту лишь в тридцатых годах. Пускай, тут она еще заслонена красивостями, но, когда они все осыпались, когда лепестки их вместе с пылью и мусором унес ветер "не календарного, а настоящего двадцатого века", тогда поэт Георгий Иванов оказался тем, кем был он на самом деле: одним из самых обнажённых по чувству, одним из самых горьких, звучащих «со страшной простотой» поэтов своего времени:

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья,

Не в музыку, что жизнь мою сожгла,

А в пепел, что остался от сожженья.

Сухая точность, кажущаяся предельной беспристрастность интонации вызывает сопереживание куда более истинное, чем условные красивости на сходную тему в символистских упражнениях десятков тогдашних как советских так и эмигрантских стихотворцев. Это уже пятидесятые годы; это настоящее лицо поэта. То самое, которое было украдено у читателя в России и подменено маскарадными рожами толпы очень советских… непоэтов.

Вот что писал Иванов в те годы, когда лакейские экзерсисы Жданова обескровливали русскую литературу:

Рассказать обо всех мировых дураках

, Что судьбу человечества держат в руках?

Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,

Что уходят в историю в светлых венцах?

Для чего? Тишина под парижским мостом,

И какое мне дело, что будет потом…

В этом «какое мне дело» — все что угодно, кроме безразличия!

Читая эти стихи, мы сквозь них чувствуем такое отчаяние и такую желчность по отношению к собственному греху перед родиной — греху бессилия, невозможности что-либо сделать для неё, что видим: никакие громы и молнии не перевесят этих жутких слов «и какое мне дело». В них — тысячекратно большая искренность, чем в о всяческих клятвах и призывах..

Это просто психологический — не литературный — тип выражения приоткрывает поэт в таких строках:

Что ж, поэтом долго ли родиться.

Вот сумей поэтом умереть

Собственным позором насладиться,

В собственной бессмыслице сгореть.

И когда он пишет, что «ничему не возродиться / ни под серпом, ни под орлом», то и тут отчаяние и боль, та любовь к отчизне, которая из одной только боли и соткана, и не подлежит поэтическому эксгибиционизму! В одном из стихотворений пятидесятых годов поэт говорит, что России уже нет, но ведь там остался человек.

…Если с ним я встречусь, я его пойму

Сразу, с полуслова. И тогда начну

Различать в тумане и его страну…

Вот эта опасность, что люди по обе стороны железного занавеса поймут друг друга, более всего пугала в сороковых и пятидесятых годах власти, да и позднее тоже, Более того, несмотря на все перемены эта тема, как ни нелепо, и сегодня остается всё же одной из главных государственных забот…

Стучите в занавес железный,

Кричите "Да воскреснет Бог!"

— иисал Иванов в 50 годах. И то, что занавес этот уже тогда начал быстро ржаветь, беспокоило власть, хотя и не понимавшую, как этот процесс ржавения ускоряется…

Но русская литература существовала. И не случайно, уже несколько лет спустя после смерти поэта несколько эмигрантских организаций и журналов созвали конференцию «Одна или две русских литературы?». Всё, что звучало на ней, недвусмысленно утверждало — не только в замкнутых границах СССР, но и во всем мире, всюду где есть русский писатель и русский читатель, литературный процесс един. Нет двух русских литератур по разные е стороны рубежа.

В 1948 году, когда Солженицын обдумывал на нарах свои будущие книги, когда русскую литературу громили под видом спасения страны от никому не ведомых "космополитов" и от известных лингвистов, когда в школе зубрили наизусть цитаты из жандармского литературоведения Жданова и аракчеевской лингвистики Сталина, Георгий Иванов написал знаменитое афористическое четверостишие:

Россия тридцать лет живет в тюрьме

На Соловках или на Колыме,

И лишь на Колыме и Соловках

Россия та, что будет жить в веках.

Не следует путать отчаяние и боль от невозможности помочь с бесплодным пессимизмом.

Поэзия Георгия Иванова заняла свое место в едином литературном процессе. Никакими запретами, изъятиями и умолчаниями вернее замалчиванием ее не удалось выкинуть оттуда. И завезённые в страну считанные экземпляры его книг, распечатывались на ломаных машинках и расходились по всей стране.

А его погружение на самое дно отчаяния, оказалось на самом деле началом всплытия… Это было то погружение в трагизм, без которого, как говорит Аристотель, не бывает катарсиса. Это — сродни античному фениксу: возродишься только сгорев дотла.

4. ПОТЕРЯВШИЙ ГЕРОЯ (Николай Тихонов)

Одна из книг Николая Тихонова называется "Поиски героя"…

Только список должностей и званий Николая Тихонова делает его самым видным чучелом советской литературно-партийной команды, свадебным генералом на десятке давно забытых околоправительственных шабашей вроде Всемирного совета мира или Комитета по сталинским

премиям… Короче, список этот занял некогда в официальном некрологе поэту более ста строк

газетного столбца…

"Разве так поэта надо бы почтить?"

Но если чиновник товаришшш Тихонов умер в 1980 году, то поэт Николай Тихонов, незаметно

агонизируя, умер уже к 1939 — 40 годам… Среди всего им написаниого во время финской войны,

того, что стоит наименования стихов, было… лишь одно стихотворение, заслуживающее это имя:

«Мерзлый вереск, мерзлый вереск,

Лег ты в изголовье,

Мы тебя согреем, вереск,

Нашей кровью,