Сломанные крылья - Халиль Джебран Джебран

- Спокойной ночи... Спокойной ночи, сын мой! - говорил он, поворачиваясь к дому.

Единственная слеза, блеснувшая на морщинестой щеке старика, действует на душу сильнее, чем все слезы, пролитые юношами.

Обильные слезы юности - избыток влаги, переполняющей сердце. Старческие же слезы - последние капли жизни, падающие из-под век, жалкий остаток сил в немощном теле. Слезы на глазах молодости подобны каплям росы на лепестках розы. Слезы на щеке старости напоминают пожелтевшие листья осени, уносимые ветром с приближением зимы жизни.

Фарис Караме скрылся за дверью, и я вышел из сада. Голос Сельмы не переставая звучал у меня в ушах, ее красота, как призрак, маячила перед глазами, слезы ее отца медленно высыхали на руке. Я вышел оттуда, словно Адам из рая, но рядом не было Евы моего сердца, которая одна превратила бы для меня в райскую кущу весь мир... В тот вечер, когда я родился заново, глазам моим впервые предстало и лицо смерти.

Так солнце жаром своим взращивает и убивает травы.

 Огненное озеро

Все, что человек творит тайно во мраке ночи, становится явным при свете дня. Слова, произнесенные шепотом в тишине, становятся без нашего ведома предметом пересудов в обществе. Как бы мы ни скрытничали сегодня, пряча содеянное нами по углам наших домов, завтра о нем будут говорить, возникает на уличных перекрестках.

Так призраки мрака во всеуслышание объявили о том, зачем архиепископ Булос Галеб приглашал к себе Фариса Караме. На крыльях эфира новость разнеслась по городским кварталам, дойдя и до моих ушей.

В тот лунный вечер архиепископ Булос Галеб пожелал встретиться с Фарисом Караме не для того, чтобы говорить о делах бедных и обездоленных, вдов и сирот. Нет, он послал за ним роскошный личный экипаж, чтобы просить руки Сельмы для своего племянника Мансур-бека Галеба.

Фарис Караме был богат. Кроме Сельмы, он не имел наследников. Потому Булос Галеб и остановил на нем свой выбор. Не красота девушки, не благородство ее души, а богатство, сказочное богатство отца предопределило его решение. Архиепископ думал о будущем Мансур-бека — с помощью состояния жены тот мог бы занять достойное место среди бейрутской знати.

Духовные вожди на Востоке не довольствуются почетом и властью, присущими их положению, а стараются облагодетельствовать и своих родственников - любыми путями проталкивают их вперед, и те, став над людьми, чинят разбой и насилие. Почет, которым пользуется эмир, лишь с его смертью переходит к старшему сыну. Добрым же именем религиозного вождя еще при его жизни злоупотребляют братья и племянники, будучи подобны многоглавым морским чудовищам, что захватывают жертву бесчисленными щупальцами, высасывая из нее кровь.

На просьбу архиепископа старик ответил глубоким молчанием и горькими слезами. Кто не испытывал скорби при мысли о разлуке с дочерью, уходи она в дом соседа или в царский дворец? Чье сердце не сжималось от боли, когда закон природы отнимал у него дитя - ту, с которой он играл в детские игры, кого воспитывал в отрочестве и как друга уважал взрослой? Грусть родителей, расстающихся с дочерью, - столь же сильное чувство, что и радость при женитьбе сына; с женитьбой в доме появляется новое девичье лицо, с замужеством - из семьи уходит до мелочей знакомое, дорогое существо.

И все-таки отец Сельмы покорился воле архиепископа. Тот силой вырвал у него согласие, хотя в душе Фарис Караме и был против этого брака. Прежде он встречал Мансур-бека и много слышал от людей о его алчности, порочности и жестокости. Но какой христианин в Сирии может перечить епископу, не уронив себя в глазах собратьев по вере?

Кто сохранит доброе имя, выйдя из повиновения духовному владыке? Стрела неминуемо пронзит глаз, что осмелится бросить ей вызов, рука будет отрублена, если не убоится меча.

Предположим, старик воспротивился бы воле Булоса Галеба, устояв перед его домогательствами, - разве не пострадала бы из-за этого Сельма, став объектом подозрений и пересудов? Какое чистое имя не запятнала грязь сплетен? Разве для шакала не кислы верхние гроздья на виноградной лозе?

Так судьба распорядилась Сельмой Караме, поведя ее жалкой рабыней в караване несчастных восточных женщин. Так попал в сети благородный дух, едва взлетев на белых крыльях любви в пространство, наполненное лунным светом и ароматом благоухающих цветов.

Богатство отцов почти везде приносит несчастье детям. Обширные хранилища, где сложены труды отца, удвоенные бережливостью матери, становятся для наследников тесными и мрачными тюремными каморками.

Тот великий бог, которому в образе денег поклоняются люди, превращается в страшного дьявола, несущего страдания душам и гибель - сердцам. Сельма Караме, подобно многим своим сестрам, стала жертвой богатств отца и алчности жениха. Не будь Фарис Караме богат, Сельма осталась бы жить и, подобно всем нам, радовалась солнечному свету.

Бежали дни. Любовь не расставалась со мной; она напевала по вечерам песни счастья и пробуждала на заре, открывая смысл жизни и тайны бытия. Возвышенная любовь не знает зависти, ибо она богата, и не причиняет страданий телу, будучи скрыта в глубине души. Сильная страсть исполняет душу довольства. Прочная привязанность утоляет духовный голод. Чувства рождают влечение, но не прибавляют ему силы.

Волшебные чары превратили для меня землю в источник блаженства, а жизнь - в прекрасный сон. Гуляя по утрам в полях, я видел в пробуждении природы символ бессмертия. Волны пели для меня песни вечности, когда я сидел на берегу моря. Гуляя по городским улицам, я видел счастливые лица прохожих, улавливал радость созидания в движениях тружеников.

Дни эти ушли, как призраки, и рассеялись, как туман, оставив одни мучительные воспоминания. Глаза, видевшие красоту весны и пробуждение природы, замечают отныне лишь гнев стихий и отчаяние зимы; уши, слышавшие пение волн, различают лишь стон морских глубин и плач бездны; душа, почтительно взиравшая на людской труд и величие цивилизации, чувствует лишь несчастье бедняков и страдания отверженных. Как прекрасны дни любви и как сладостны ее грезы, как унылы ночи печали и как велики ее ужасы!

В конце недели, опьянив себя хмелем чувств, я отправился к дому Сельмы Караме - к тому храму, что был воздвигнут любовью и освящен красотой в честь молящейся души и благоговеющего сердца. За воротами, в тихом саду, мне почудилось, будто некая сила обвораживая и расслабляя волю, медленно уносит меня в иной, сказочный мир, где нет напряжения и борьбы; как суфий в состоянии экстаза, я уже не помнил себя - шел прямо через кусты, мимо заросших цветами клумб. И только у самого дома, словно очнувшись, я оглянулся.

Сельма сидела на скамейке в тени жасминового дерева, как и в тот вечер, которому волею богов суждено было стать началом моего счастья и моих мук. Я молча приблизился к ней. Она же не сделала ни жеста, не произнесла ни слова. Мое появление не удивило ее -казалось, она меня ждала. И только когда я сел рядом, Сельма, на мгновение поймала мой взгляд, но тотчас с тяжким вздохом перевела глаза на далекий горизонт, где надвигающиеся сумерки играли с последними бликами дня. Бежали минуты, наполненные тем восхитительным безмолвием, в котором души влюбленных летят навстречу сонму невидимых духов...

Наконец Сельма повернулась ко мне. Холодной, дрожащей рукой она коснулась моей ладони. Шепот ее был похож на хрип человека, что, ослабев от голода, лишился, казалось, дара речи.

- Смотри на меня, друг мой! Будь терпелив и внимателен -лицо мое откроет тебе все, что ты жаждешь услышать... Смотри на меня, любимый... Будь внимателен, брат мой!

Долго, не отрываясь, я разглядывал ее лицо.

Глаза, что еще вчера улыбались, подобно устам, глубоко запали, а тени страдания и горя покрыли, словно сурьмой, веки, что трепетали прежде, как крылья ласточки. Кожа, подобная лепесткам белой лилии, радующейся поцелуям солнца, высохла и пожелтела, покрывшись вуалью отчаяния. Губы, похожие на цветок ромашки, источающей сладость нектара, увяли, как осенняя роза, дрожащая на кончике стебля. Стройная шея цвета слоновой кости согнулась как бы под тяжестью мыслей, волнующих разум.

Я видел - Сельма разительно изменилась. Но в печали своей она стала еще более прелестной: так прозрачное облако, опоясав луну, придает ей больше очарования и величия. Лицу прибавляют обаяния черты, украшающие душу, какими бы мучительными ни были ее тайны. Если же оно не говорит, если прячет мысли и чувства, то при самых совершенных пропорциях никогда не бывает прекрасным.

Кубок сам по себе не прельщает нас, пока цвет вина не проступит сквозь его хрустальные стенки. Сельма же в тот вечер была подобна чаше, полной вышнего хмеля, смешанного с горечью жизни и сладостью души. Сама того не зная, она олицетворяла восточную женщину, которая, уйдя из дома любящего отца, оказывается под гнетом жестокого мужа; покинув объятия ласковой матери, превращается в рабыню жестокой свекрови.