Столыпин. На пути к великой России - Дмитрий Струков

Мария Бок, присутствовавшая на выступлении своего отца в I Государственной думе, оставила нам одно из таких свидетельств: «Лицо его (папб) почти можно было назвать вдохновенным, и каждое слово его было полно глубоким убеждением в правоту того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь… Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит папа на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные, дикие крики, на каждом слове прерывающие его, и так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место»[42].

Став председателем правительства, Столыпин настойчиво продолжает попытки пробиться сквозь стену непонимания оппозиционных фракций. Он отказывается от прежнего высокомерного тона своих предшественников, не прячется за общие фразы, он предлагает оппозиции диалог на равных, приглашает стать конструктивным соучастником начавшегося по инициативе царя обновления страны.

Из воспоминаний депутата II Государственной думы Василия Шульгина:

«Он (Столыпин. – Д.С .) говорил очень спокойно, очень благожелательно, почти ласково. Он говорил так, как будто перед ним были люди, понимавшие его, способные отнестись сочувственно к его планам и намерениям, способные подвергнуть добросовестной критике свиток реформ, который он разворачивал перед ними. Необычайная чуткость этого человека, та чуткость, которая так редко дается, но без которой немыслимы политические люди, чуткость к толпе, к массам, понимание и умение владеть ими, сказалась уже и в этот день. Он отлично знал, кто сидит перед ним, кто, еле сдерживая свое бешенство, слушает его. Он понимал этих зверей, одетых в пиджаки, и знал, что таится под этими низкими лбами, какой огонь горит в этих впавших, озлобленных глазах, он понимал их, но делал вид, что не понимает. Он говорил с ними так, как будто это были английские лорды, а не компания “Нечитайл”, по ошибке судьбы угодившая в законодательные кресла вместо арестантских нар. Ни малейшая складка презрения, которое дрожало в его сердце, пережившем Аптекарский остров, не затронула его губ. Спокойный, благожелательный, он с большим достоинством и серьезностью излагал план реформ. Но только он кончил, зверинец сорвался. Боже мой, что это было!

П.А. Столыпин, сидевший на своей бархатной скамье в продолжение всех этих речей, забрызгавших его грязью и пеной бешенства, сидевший совершенно спокойно и безучастно, вдруг попросил слова… Разъяренные и злобные, они не ожидали этого. Они с первой Думы привыкли к безмолвию министров перед революционным красноречием. П.А. Столыпин взошел на кафедру, с виду такой же, как прежде. Бледный, бесстрастный, красивый. Но первые же слова, которые вырвались из его уст, вдруг показали многоголовому зверю, с кем он имеет дело. Я не знаю и не видел, как укрощают зверей, но, должно быть, их укрощают так.

Его ораторский талант, сила, образность и красота сравнений и слов, точно кованных из бронзы, меди и серебра, в этот день еще не развернулись во всей своей силе. Все мягкие металлы, глубокие, нарастающие и звенящие, тогда отсутствовали. В тот день говорила сталь. Он говорил недолго. Несколько слов, холодных, но прозрачных, как лед, слов, которыми он безжалостно сорвал лживую кожу ненужных, лишних и затуманивающих фраз с того одного, что было важно в ту минуту, важно потому, что это одно была правда. Это одно правдивое и страшное была смерть. Четырехсотголовый зверь разными словами, в разных формах, разными способами грозил ему смертью. И не только ему, он грозил смертью всему тому, что защищать и чему служить присягнул министр, своему Государю. Они осмелились грозить Ему… И после холодных и прозрачных, как льдина слов, резюмировавших весь смысл их диких речей, сверкнуло вдруг, неожиданно и ослепительно, раскаленное железо:

– Не запугаете!!!

Он сделал неуловимое и непередаваемое короткое движение головой и сошел с кафедры.

Маски были сброшены. Зверя пробовали укротить ласковым взглядом, добрыми словами. Зверь не послушался. Тогда укротитель твердой рукой взялся за железо. И зверя укротили»[43].

Эта речь стала первым моральным ударом по ничего не желавшей слышать оппозиции. Король революции оказался голым. В более полном виде заключительный аккорд выступления премьера звучал так:

«Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью – сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во Вторую думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи – не скамьи подсудимых, это место правительства. ( Голоса справа: браво, браво .)

За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы точно так же, как и вы, дадим ответ перед историей. Я убежден, что та часть Государственной думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений… Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: “Руки вверх”. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: “Не запугаете”. ( Аплодисменты справа.) »[44].

Современники вспоминали, что эти слова словно вдохнули новые силы в унылые души, вселили надежду на скорейшее прекращение кровавого кошмара. Одним из первых, кто откликнулся и поддержал Столыпина, было думское духовенство. Близко знавший Столыпина епископ Холмский и Люблинский Евлогий (Георгиевский) писал: «Эти знаменитые два слова: “Не запугаете!” – отразили подлинное настроение Столыпина. Он держался с большим достоинством и мужеством. Его искренняя прекрасная речь произвела в Думе сильное, благоприятное впечатление. Несомненно, в этот день он одержал большую правительственную победу…»[45]