Там, на войне - Теодор Вульфович

— А разве дворяне бывают «бывшими»?

— Бывают. Если всерьёз, я уже всё оформил, тебе остаётся подписать. И тогда ещё по одной, но смотри: не больше трети…

Признаюсь, я подписал всё. Хотя мог бы и на этот раз увернуться. Но кроме комбата, у нас поменяли и райкомовских работников, второсортных третьих секретарей.

Через собрание меня провели почти мгновенно, и я без лишних вопросов стал кандидатом. А кандидатский стаж к этому времени для фронтовиков сократили до четырёх месяцев (до того полагалось ждать один год, и большинство кандидатов до членства не дотягивало: или их убивало, или калечило, а в госпиталях вся эта кутерьма, как правило, сама собой сходила на нет, растворялась). Это сейчас можно шутить и хорохориться, упражняясь в словопрениях — как, кто, кому что сказал. Тогда шутников было поменьше, большинство же помалкивало — стукачей и на фронте водилось, увы, предостаточно. Хангени таким никогда не был. Он принадлежал нам — разведке. Я больше всего гордился тем, что в моём взводе не было ни одного стукача (или, может, мне так только казалось?)

Призывы призывами, а оборона моста, само собой, оборона, а вот самочувствие опять стало стремительно ухудшаться. Температура снова удавом поползла вверх. Старший военфельдшер Валентин оказался прав: «болезнь странная, непредсказуемая». На размышления ни времени, ни сил не было, но самое простое решение пришло сразу и без усилий: иду на оборону, там, вместе со всеми авось и полегчает, а не полегчает, так всё равно они меня не бросят… Хангени был человек мягкий, но упорный: ты хоть издохни, а он намеченное выполнит. Добросовестный был до одури. С чувством личной ответственности!

Только-только начали осваиваться на подступах к Турецкому мосту (не то XIII, не то XIV века), едва определились по местам и разделили сектора обстрела, как раздалась команда:

— Все члены партии и кандидаты (а кандидат-то я один) собираются в развалинах зданьица, что стоит ближе всего к дороге — партийное собрание!

Признаться, это было самое короткое партсобрание в моей жизни. Оно продолжалось минуты две с половиной, ну, не больше трёх. Фашисты стягивали какие-то силы к Турецкой крепости. По всей видимости, они готовили атаку. Сам мост был крепок, считался ключом ко всей старой части города. Наши сапёры наспех заканчивали его минирование, а те, наверное, готовились обратно к разминированию и захвату. Восемнадцать комсомольцев и абсолютно беспартийных гавриков остались торчать в бдительном охранении, а двадцать два большевика забежали в подвал полуразрушенного строения. Окон там уже давно не было, двери сорваны и израсходованы, пять-шесть ступеней вели в нижнее помещение, где и сгрудилась вся эта разномастная компания, скорее похожая на осколок банды с некоторым немецким вывертом. Курили напропалую, немецких эрзац-сигарет в городе оказалось полно. Меня и без них давно подташнивало. Перед собранием в вызывающей позе стоял наш дорогой нанаец, низкорослый, в нелепой немецкой амуниции, снятой с долговязого солдата: рукава френча подвёрнуты, подкладкой наружу, на затылок сдвинута отечественная, чудом сохранившаяся офицерская фуражка с настоящим лакированным козырьком и сияющей красной звёздочкой. Он сказал:

— Товарищи коммунисты, — партийцы оглядели друг друга, сборище больше походило на банду немецких дезертиров, кто-то громко хмыкнул. — У нас мало боеприпасов, и оборона Турецкого моста по этой причине может… накрыться… Но мы этого не допустим! Не тот коленкор! — Хангени любил словечки. — Время не то! Кто достал оружие и патроны, пусть остаётся здесь! Остальные чешут в город и считаются обязанными добыть трофейное оружие и побольше боеприпасов. Всё сгодится! И сразу назад. Бегом!.. А то не успеете… — Это юмор у него был такой. — Оружия и боеприпасов в городе до… (не договорил).

— Так меня в этой хламиде свои же уконтрапупят, — запротестовал пожилой уралец Халдин, тоже парторг, но второй мотоциклетной роты..

— Да уж, без сопровождения нам в город нельзя… — его поддержали.

Парторг почесал в затылке:

— Пожалуй, так… Поход за боеприпасами отменяется. Обойдёмся… И последнее: у него кандидатский стаж на исходе, — указал на меня. — Фамилия, имя, отчество… Год рождения двадцать третий. Мы все его знаем. Вот рекомендации, моя в том числе. У него температура — сорок, так что вопросов не задавать. Какие будут суждения?.. Будут?..

Раздались отдельные тусклые голоса: «Принять», поднялись правые руки. У кого правая была повреждена, поднял левую.

— Единогласно, — сказал парторг. — По местам! Партсобрание считаю закрытым, — и скороговоркой — Прошу тех, кто останется, составить протокол. Да, запомните, голосовали «за» двадцать два!.. А насчёт боеприпасов я сам разберусь…

Немцы не взяли Турецкий мост, не вошли в город и оставили нам Турецкую крепость. Здесь никто никому не кричал: «Коммунисты вперёд!», чтобы не обидеть беспартийных. У нашего нанайского парторга было высокое чувство такта… Вот тогда-то, в неурочный час, при мало подходящих обстоятельствах я стал членом этой могучей банды. И должен признаться — на меня это событие не очень-то повлияло. А после войны были случаи, когда и определённым образом помогало, защищало даже…

Температура между тем не спадала. Я выполнял всё, что следовало делать в активной обороне, но опять в каком-то тумане, в зыбком уже знакомом покачивании, в свободном плавании. Главным становилось не хорошо прицелиться, а не потерять равновесия… Выразительнее не придумаешь: меня перепасовали из кандидатов в полноправные члены, не где-нибудь, а в окружённом немецко — фашистскими отступающими войсками украинско-польском городе, прямо на последней линии обороны Турецкого моста, на пороге Турецкой крепости! Да ещё действующие лица все до одного были обряжены в разномастное вражеское обмундирование. А всех картиннее выглядел парторг Хангени, таким он мне и запомнился: словно вырвался из вражеской душегубки и при этом был несказанно обрадован невесть чем… Да и сам-то я, скорее всего, походил на живописный советско-фашистский гибрид, украшенный партизанским малахаем со звёздочкой и уцелевшим историческим меховым жилетом, перетянутым ремнями.

Разбредалось, разбегалось собрание, а мне не так-то легко было подняться со ступенек. Я выходил последним… Сквозь муть лихорадки всматривался в лица тех, чьим соратником я отныне стал считаться. Вроде бы знал всех, но в каждом мерещилось что-то новое, чуждое и, пожалуй, отталкивающее. В каждом словно бы появилась частица того, что мне враждебно… А ведь они не изменились… Должен был измениться я и стать таким же, как они… «И вот с этаким-то грузом теперь пилять до скончания века?..» — так и ударило, и гудело отзвуком.