Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

великому удовольствию дворянина, пожиравшего ее глазами и отнюдь не спешившего помочь, дабы не прослыть дураком; наконец дама кое-как справилась с одеялом и укрыла свою наготу, браня – впрочем, довольно мягко – нерадивую девицу и грозясь наказать ее. Девица же, стоя в некотором отдалении от кровати, отвечала: «Сударыня, когда-то вы сыграли со мною шутку; простите, коли я ответила вам тем же!» – и вышла из спальни. Дворянин же остался и тотчас получил прощение.

Однако, как бы ни было дальше, он пришел от увиденного в такой восторг, что после не уставал твердить: ему, мол, ничего больше в жизни не нужно, как только вспоминать о том волшебном зрелище: думаю, он был прав, ибо несравненно прелестное лицо дамы и белоснежная ее грудь, вызывавшая восхищение видевших ее, обещали столь же упоительные красоты и под платьем; да и сам дворянин подтверждал безупречное ее сложение и величественную осанку, благодаря коим дама превосходила прочих женщин, подобно приграничной башне, что возвышается над всеми остальными.

Услышав рассказ этого дворянина, я, разумеется, сказал ему: «Что ж, дорогой мой друг, живите сим блаженным воспоминанием о небесной красоте, и да продлит оно ваши дни; а себе могу пожелать лишь одного: пусть судьба пошлет мне в дар столь же волшебное видение!»

Названный дворянин сохранил вечную признательность девице, подарившей ему сей счастливый миг, и с тех пор неизменно почитал ее, любил и дарил своей дружбою; однако жениться на ней ему не пришлось: другой, более состоятельный жених похитил ее сердце, и она предпочла его, ибо и женщины имеют обыкновение охотиться за благами земными.

Да, зрелище нагого тела весьма приятно и соблазнительно, однако же и небезопасно – вспомните хотя бы, что сделала прекрасная Диана с беднягой Актеоном или как поступила другая дама, о которой я и собираюсь рассказать.

Один всем известный король любил в свое время прекрасную собой, высокочтимую и знатную вдовую даму, и любил столь пылко и безрассудно, что многие почитали его околдованным, ибо он, позабыв о приличиях, презрел свою супругу, с которой виделся лишь урывками, тогда как даме его сердца доставались все самые прекрасные цветы из его сада; это сильно досаждало королеве, полагавшей себя не менее красивой, обходительной и вполне достойной наиболее лакомых кусочков с мужнина стола; небрежение это весьма ее печалило. И вот она поверила свои горести одной приближенной даме и затеяла вместе с нею непременно хоть в какую-нибудь дырочку, да подглядеть любовную игру мужа своего, короля, с его любовницей. Почему и приказала провертеть множество отверстий в стенах спальни помянутой дамы и собралась понаблюдать в них все, что будут совершать любовники; что ж, взору их предстало чудеснейшее зрелище: красавица-дама, белокожая, хрупкая, свежая, полуобнаженная, в одной лишь сорочке, то нежно, то шаловливо, то страстно ласкала своего любовника, отвечавшего ей тем же; сперва они миловались в постели, потом, сойдя с нее, ложились, дабы освежиться, обнаженными прямо на мягкий ковер; так же поступал и еще один принц, мой знакомый; я знаю с его слов, что они с женою, наикрасивейшей женщиной в мире, спасаясь от летнего зноя, занимались любовью на полу.

Итак, королева, при виде всего этого, с досады горько заплакала, стеная, причитая и жалуясь на то, что муж не обходится с нею тем же манером и не безумствует, как с любовницей.

Наперсница принялась утешать свою госпожу, говоря, что нечего ей горевать, коли она сама решилась увидеть все воочию; мол, чего хотела, то и получила, а слезами горю не поможешь. На что королева отвечала: «Увы мне, вы правы: я вздумала смотреть на то, чего видеть мне никак не следовало; зрелище сие поразило меня в самое сердце». Однако же вскорости она вполне утешилась и более уж не огорчалась, хотя по-прежнему занималась подглядыванием за любовниками, тешась сим зрелищем, а может быть, и кое-чем другим.

Мне рассказывали об одной наизнатнейшей даме, которая, не удовлетворяясь природной своей похотливостью (она была величайшей распутницей, хотя, при своей великой красоте, и замужем побывала, и повдовела), старалась еще сильнее распалить себя и для того приказывала приближенным своим, дамам и девицам, разумеется самым привлекательным, раздеваться догола и тешилась их созерцанием, потом звонко, с оттяжкою, шлепала их рукой по ягодицам; девушек же, провинившихся в какой-нибудь малости, стегала жесткими розгами, с наслаждением глядя, как они корчатся и извиваются под ударами; особенно нравилось ей разглядывать причудливые следы и рубцы от розог на ягодицах.

А иной раз приказывала им прыгать по комнате, задравши платье, сама же подгоняла их, хлеща по голому заду (для такого случая им не велено было надевать панталоны); смотря по их поведению, дама била их то слегка, чтобы только взбодрить, а то и сильно, доводя до слез. И зрелище их обнаженных или полуголых тел возбуждало в ней такую похоть, что нередко она заставляла бедных женщин на ее глазах заниматься любовью с каким-нибудь крепким и сильным мужланом.

Вот каков бывает женский характер! Говорят, будто однажды эта дама, выглянув в окно, увидала рослого, на диво сложенного башмачника, что справлял малую нужду под стеною замка, и при виде статной его фигуры возымела к нему такое страстное влечение, что немедля послала вниз пажа, который передал башмачнику приказ ждать даму в потаенной аллее парка, где она и отдалась ему без всякого стыда, и притом еще столь ретиво, что вскорости затяжелела. Вот что значит суметь вовремя взглянуть и нужное увидеть!

Рассказывали также, что, кроме обычных фрейлин, состоявших в ее свите, она приручала к себе еще иностранных дам; спустя два-три дня, а то и в первый же раз, как они являлись к ней, она затевала с ними свою излюбленную игру, начиная непременно со своих приближенных, а вслед за ними вовлекая и новеньких, из коих одни изумлялись сей странной забаве, другие же принимали ее как должное. Поистине занятная причуда!

Слыхивал я и об одном родовитом вельможе, развлекавшемся тем, что хлестал кнутом жену свою, в одежде или голую, и наблюдал, как она извивается под ударами.

Рассказывали мне об одной досточтимой даме, которую в детстве мать порола по два раза на дню – не из злобы, а ради удовольствия смотреть, как та корчится и поджимает ягодицы; зрелище это дразнило и возбуждало ее для других игр; даже когда дочери исполнилось четырнадцать лет, мать не бросила своих истязаний – напротив, вошла в такой раж, что чем больше смотрела, тем злее била, а чем злее била, тем больше удовольствия получала от сего зрелища.

Слышал я