Последний из удэге - Александр Фадеев

- Я вот, знаешь, в Ольге целую пачку газет раздобыл, - продолжал Кирпичев, - и все читал. И как они ни врут, газеты эти, а видно: у мадьяров почти не хуже нашего заварилось, в Германии тоже, а в Корее - восстание... Я вот чего думаю: пока мы тут по этой глухмени лазим... - Кирпичев набрал полную грудь воздуха и, видно, смеясь над самим собой, но все же веря в свои слова, смущенно докончил: - вдруг там это все как раз и сделается? А?.. Приходим это мы в Скобеевку, а нам говорят: нате, ребята, получайте! Все на свете ваше, и никаких пискарей, а?.. - Он вопросительно отвернул кверху ладонью свою большую с изуродованными суставами руку, и проваленная губа его дрогнула.

- Ишь что надумал? Ах ты, Никеша! - Сеня вдруг крепко стиснул ему локоть; большие темно-серые глаза Сени влажно заблестели. - Ты кури, кури, засуетился он, не зная, как еще выразить ему свое сочувствие.

И, махнув рукой, побежал вдоль по цепи, не оглядываясь на Кирпичева.

Впереди вдруг послышались крики, треск кустарника, по цепи побежал удивленный гомон, цепочка стала; задние полезли на передних, потом вся цепочка позади и впереди Сени, спотыкаясь о валежины и ломая кустарник, ринулась направо к реке.

- Куда вы? Что такое там?.. Куда ты? - Сеня ухватил за руку одного из обгонявших его партизан.

- Человека, сказывают, в реке нашли...

Сеня, отпустив его, тоже побежал к реке.

Весь заросший кустами берег был осыпан партизанами. Впереди, через реку, перегородив ее, лежало опрокинутое дерево; река была запружена нагромоздившимися возле бревна карчами и валежинами. На берегу возле бревна и на самом бревне, толкая друг друга и едва не падая в воду, копошились партизаны. Гладких и еще несколько человек, стоя на бревне и держа в руках валежины, старались вытащить что-то из воды.

Сеня, проталкиваясь меж людьми и кустами, побежал к поваленному дереву.

- А, бери руками! - с досадой сказал Гладких в тот самый момент, когда Сеня, раздвинув партизан, снова высунулся на реку.

Гладких и еще несколько человек, присев, сунули руки в воду и с трудом, оттого, что трудно было тащить, не теряя равновесия, вытащили из воды человеческое тело в нижнем белье, облипавшем его.

- Уйдите с бревна, ну! - сердито крикнул Гладких.

Сквозь расступавшуюся перед ними толпу партизан, жадно заглядывавших через плечи друг друга на мертвое тело, они вынесли тело на берег и положили на траву. Это был небольшого роста человек с длинными, кое-где еще вьющимися темно-рыжими волосами и тонкими усиками. Горло его было рассечено до самых позвонков. Сеня, болезненно морщась, смотрел на рану, чисто промытую водой.

- Вот он, кто лошадей вел, - сказал Гладких, сердито оглядываясь на Сеню.

- Ишь как они его полоснули! - сетовал кто-то.

- Не с нашего ли села? Да нет, безвестный какой...

- И не старый еще...

- Один еще сказывал: мы, говорит, большаки, а они вот каки большаки!

- Пока мы у их табачком угощались, они и нас так-то могли, чик-чирик!.. - переговаривались партизаны.

- Где он тут, зарезанный? - спрашивал Казанок, протискиваясь сквозь толпу.

- Чистая работа, - сюсюкая, сказал он, вглядываясь в лицо лежащего на земле человека, - не всякий так-то... - Вдруг он осекся и побледнел и воровато оглянулся вокруг, но никто не заметил происшедшей с ним перемены. Не всякий так-то сумеет, - спокойно докончил он, подымая на людей свой ясный, пустой и дерзкий взгляд и усмехаясь.

- Закопать его надо, - сказал Сеня.

- А ну, беги за лопатами, - распорядился Гладких.

Несколько человек побежало к вьючным лошадям за лопатами.

- Здорово порезанный? - спрашивал у партизан, возвращавшихся на тропу, Федор Шпак, который вместе с небольшой кучкой партизан не ходил смотреть труп.

- Мало голову не отхватили...

- У!.. - содрогнулся Шпак. - Не могу я их глядеть, резаных. Пулей убитых я сколь в своей жизни нагляделся, а резаных - ну никак не могу, говорил он, как бы оправдываясь за свое малодушие и утешая себя в том, что ему так и не удалось посмотреть труп, который все видели и который ему тоже хотелось бы посмотреть.

XXIII

На седьмой день пути ранним утром отряд набрел на старую, заросшую желтоватым пырником зимнюю дорогу. Долина раздалась, лес поредел; все чаще попадались старые и свежие порубки; чувствовалась близость жилья, дорога поднялась на лесистый увал и превратилась в летнюю, езженую.

Казалось, увалу этому конца-краю не будет, но, как всегда бывает после длинного таежного похода, лес неожиданно оборвался, и с увала открылась огромная, зеленевшая всходами и блестевшая росой на утреннем солнце Сучанская долина.

На нолях не видно было работающих баб и мужиков, и все вдруг вспомнили, что сегодня воскресенье.

По той стороне долины, вдоль реки, не видной отсюда из-за кудрявившейся по ее берегу вербы, простирался крутой и высокий хребет, отделявший долину от Сучанского рудника. Слева долину перегораживал лесистый горный отрог, вырвавшийся из той семьи Сихотэ-Алиньских отрогов, откуда пришел отряд. Отрог этот тянулся под прямым углом к хребту за рекой, но в том месте, где они должны были сомкнуться, зиял провал, проделанный рекой. Из этого угла, возле самого провала, вдоль реки и вдоль по-над отрогом раскинулось глаголем большое, дворов на семьсот, село с белой каменной церковью, отливавшими на солнце прудами, железными, деревянными и соломенными крышами, выступавшими из зелени садов.

Партизаны, весело крича, вздымая ружья и шапки, гурьбой побежали с увала, полого спускавшегося в долину. Из полыней у подножия увала взвился фазаний табунок и, пестря на солнце многоцветным своим опереньем, улетел в долину.

Построившись во взводы, по двое, отряд вышел на тракт и здесь построился колоннами по четыре.

- Знамя, знамя!.. - закричали впереди.

Из торок вынули красный флаг и прикрепили его к древку, которое один из партизан всю дорогу нес в руках.

- Давай, я понесу!.. Я понесу! - кричал Бусыря, догоняя партизана, бежавшего наперед со знаменем. - Можно? - спросил он у Гладких, равняясь с ним.

- Пускай понесет, правда, - сказал Сеня, весело глядя на заросшее темным волосом, расплывшееся в счастливой улыбке мясистое лицо Бусыри.

Во главе с Бусырей, с неуклюжей важностью вышагивающим перед колоннами со знаменем в руках, отряд тронулся к селу.

- "Трансваль", а ну, "Трансваль"!.. Где Федя Шпак? - закричали в передней колонне. - Заводи!..

Федор Шпак, шедший в передней колонне, закрыл на секунду глаза, потом, вскинув чубатую голову, дрогнув бровями и усами, начал звучным тенорком:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне...

И вся передняя колонна, за ней, примыкая, другие разноголосо и мощно подхватили:

Под деревцем развесистым

Задумчив бур сидел...

...Сынов всех девять у меня.

Троих уж нет в живых,

как бы жаловался Шпак, а колонны отвечали ему:

А за свободу борются

Шесть юных остальных...

Далеко еще до поскотины их встретил конный патруль: два всадника с красными лентами на фуражках.

- Что за отряд? - свешиваясь с лошади, стараясь перекричать песню, спрашивал передний.

- Тетюхинцы, - отвечал Сеня.

- Тетюхинцы и вай-фудинцы! - с усмешкой поправил Гладких.

- Нас, тетюхинцев, больше! - смеялся Сеня.

- Все одно: по командиру считается...

Один из всадников, вздымая пыль, поскакал в село готовить квартиры, другой, сдерживая свою, плясавшую и поводившую ушами от песни лошадь, поехал вместе с отрядом.

- Что нового у вас? - напрягаясь во весь голос, спрашивал Сеня. Японцы не жмут?

...А младший сын в двенадцать лет

Просился на войну,

жаловался Шпак.

- Ну-у... - пренебрежительно ответил патрульный, всем своим видом и посадкой опровергая тревожные предположения Сени. - Они было сунулись с рудника, да куда там...

...Но я сказал, что нет, нет, нет,

Малютку не возьму...

гремели колонны.

- А?.. Чего?.. - приставив ладонь к уху и свешиваясь с лошади, переспрашивал патрульный.

- Хунхузы, говорю! Про хунхузов слышно что?..

- А, хунхузы... Да что ж хунхузы. Под Николаевкой, бают, поцапались с ими, это что ж...

- Сурков как там? Здоров ли?

- Под рудником раненный был, а теперь уж поправился, ходит... Да что там говорить, - сказал патрульный, поняв вдруг общий смысл вопросов Сени, весь народ поднялся, теперь не удержишь!..

Малютка на позиции

Ползком патрон принес...

могущественно гремели колонны.

- Верно... верно... - сказал Сеня, помаргивая от слез, выступивших ему на глаза.

С песней, с Бусырей, несущим знамя, с патрульным, плясавшим на своей лошади, с примыкавшими с боков ребятишками и собаками - мимо партизан, высыпавших из изб, мимо празднично разодетых девчат и парней - отряд зашагал по селу.

Из проулка навстречу им, запыхавшись, выбежал широкоплечий невысокий мужик в сапогах, в полотняной рубахе, без шапки, со светлой курчавой бородой.

- Ху-у... успел! - радостно закричал он, переводя дух. - Меня со сходу вызвали, сход у нас идет... Сюда, сюда, в этот проулок! - зазывал он, весело кланяясь и приседая. - Десятский я в проулке этом. Борисов фамелия моя... Брат я тому Борисову, что с четырьма сынами в партизаны пошел да одного-то уж убили у них. Чудесные люди! Мой старшой тоже с ими... Сюда, сюда! Расходись по двое, по трое - тут вам и квартеры... Ху-у, усищи же у тебя, братец ты мой, соколик! - восхитился он, взглянув на Гладких, и весь рассиял своими лучистыми синими глазами. - Командир, что ли? Ну, прямо, как у гусара! Прямой расчет тебе в избу ко мне, - не с того, что начальник, не-ет... - смеялся он, - мне все одно, начальник ли, кто ли, да у меня старуха таких-то с усами во как любит!.. А это кто, помощник твой? Чудесный какой парень!.. Вот вы вместях ко мне, да еще кого прихватите... Расходись по хатам, ребята, устали, видно?.. Ах, до чего ж чудесные все люди!.. радостно говорил он, суетясь возле отряда.