Средневековый Восток - Леонид Васильев

всегда и везде было не только неотъемлемой частью общества, но и вершиной его. Включая в себя социум, венчая его, оно всегда возвышалось над ним и подчиняло его себе. Иными были и его функции. Конечно, кое-какие из них — защита страны, охрана порядка, организация внешних сношений, административно-территориальное правление, суд, взимание налогов и т. п. — вполне сопоставимы с функциями европейского государства, порой даже идентичны им. Но коренное отличие в том, что в неевропейском обществе государство являет собой высшую и ничем не ограниченную власть, перед которой трепещет и обязано трепетать все общество, снизу доверху, — в этом весь смысл разницы! И если в Европе власть зависит от баланса противоречивых тенденций в социуме (откуда и марксистская идея о классовых антагонизмах), то на Востоке авторитет власти ни от чего подобного не зависит. Он зависит только от силы самой власти, от эффективности централизованной администрации и в конечном счете от регулярного притока в казну гарантированной нормы дохода.

Именно такого рода стандарт веками складывался в древности. Он держался на силе традиций, опирался на сакральный авторитет богов и был нужен в конечном счете привыкшему к нему обществу. Нужен ради сохранения привычной и в целом благодатной для социума консервативной стабильности.

Выше уже не раз говорилось, что ослабление власти центра вело к феодализации. Но при этом феодальная децентрализация к изменению привычного статуса восточного государства не вела — изменялся лишь масштаб структуры. Но в том-то и суть, что изменение масштаба и появление вместо большого государства группы враждующих друг с другом государств мелких вовсе не безвредно для социума. Как это хорошо видно на примере позднечжоуского Китая или раннесредневековой Индии, группа враждующих государств создает эффект нестабильности, что в конечном счете болезненно отражается на социуме. Неудивительно поэтому, что социум объективно, да и субъективно, всегда был за сильное государство. Сильное же государство, гарантируя желанную стабильность, надевало на шею социуму крепкое ярмо. В итоге получалось, что социум сам стремился к ярму, ибо с ним привычно и есть гарантия от крупномасштабных бедствий.

Выработке такого рода поведения и психологии способствовала сама жизнь. Но надо сказать, что в том же направлении действовали и институциональные факторы. Система социальных корпораций, которая сложилась в древности (семья, клан, община, каста, секта, цех, землячество и т. п.), постепенно приспосабливалась к нуждам государства, пока не достигла в этом смысле своего рода совершенства. Речь идет об идеально отлаженном конфуцианском административном аппарате, низовой ячейкой которого были старшие в деревнях и ответственные в рамках пятидворок или десятидворок, на которые нередко делилось сельское население. То же самое можно увидеть в идеально отработанной системе джаджмани, свойственной средневековой индийской общине. Да и мусульманская махалля (квартал) и некоторые другие формы организации сельского и городского населения в странах ислама отражают ту же тенденцию.

На страже этой стабильности теперь, в Средние века, стояли уже не ранние формы религии, а развитые религиозные системы — китайское конфуцианство, средневековый индуизм, ислам и буддизм в различных их модификациях. Этот фактор внес свой вклад во все тот же процесс стабилизации и консервации взаимоотношений государства и социума.

Санкционированные религией этические нормы были законом для средневекового восточного общества. Религиозным (или санкционированным равной религии системой, какой было конфуцианство) был и сам закон в таком обществе. Лучше всего это видно на примере мусульманского шариата, которым руководствовались в своих действиях и решениях все кади мусульманского мира. Но приблизительно то же самое можно видеть и там, где, как в танском Китае, существовали многотомные своды законов. Казалось бы, законы эти — административные и уголовные. Однако стоит познакомиться с ними поближе, чтобы убедиться в том, что они — конфуцианские. Иными словами, они своим авторитетом служили все тому же неколебимому авторитету конфуцианства с его вошедшими в жизнь и ставшими традицией моральными и вытекающими из них иными, в том числе пенитенциарными, нормами.

Нормы, о которых говорится, не всегда были общими и одинаковыми для всех. Они могли быть различными у разных групп населения даже в рамках одного и того же государства. Но в любом случае возникали господствующие традиции, привычки, стереотипы, обязательные для всех членов общины. Без этого люди просто не могли нормально существовать.

Особенно это заметно, если уделить внимание феномену крестьянских восстаний. В отечественной марксистской историографии принято было считать, что эти восстания «антифеодальные», что они призваны были выразить недовольство народа существующим строем и тем послужить «локомотивом истории», то есть способствовать переходу к новому строю, новой формации. Нет ничего более бездоказательного, чем подобный постулат. Начнем с того, что крестьянское восстание не в состоянии создать почву для нового строя (иной формации — по истмату). К тому же они не могли быть «антифеодальными», и не только потому, что на Востоке не было феодализма как формации, но также вследствие того, что восставшие крестьяне никогда не выступали против землевладельцев как враждебного им класса. Направленность всех крестьянских движений на традиционном Востоке, независимо от того, какой облик эти движения принимали, какую роль играла в них религиозная оболочка, всегда была в принципе одинаковой и сводилась к требованиям вернуть разрушенную норму, восстановить статус-кво.

Крестьяне обычно наиболее консервативны по образу и основам их жизни. Существующую норму они привычно считают приемлемой, даже справедливой, а государство в лице его представителей воспринимают в качестве гаранта этой нормы. Гарантированная стабильность в жизни крестьянина — едва ли не высшая ценность. Конечно, это не исключало сохранение в крестьянском подсознании восходящих к первобытной древности идеалов эгалитаризма. Но утопии такого рода были при сохранении нормы в латентном состоянии, да и то чаще всего лишь у сравнительно бедных и обездоленных. И пусть в периоды кризисов эти эгалитарные представления порой выходили на передний план и задавали тон всему движению восставших, реальной целью движения недовольных крестьян всегда оставалось стремление к восстановлению утраченной нормы и гарантированной стабильности существования.

Поэтому крестьянские восстания не только не были «антифеодальными», но и вообще не ставили своей целью выступление против существующего строя как такового. Напротив, их целью было восстановление порядка, ранее существовавшего и нарушенного в результате злоупотреблений. Корень зла крестьяне видели обычно не в государстве, а в его нерадивых представителях на местах. Восстановление попранной справедливости восставшие видели только и именно в ликвидации богатых собственников и в восстановлении той привычной нормы, когда существуют заботящиеся о низах верхи (государство и его придерживающиеся справедливой нормы представители на местах) и обслуживающие потребности — разумные потребности! — верхов низы, то есть прежде всего производители-крестьяне.

Если считать, что крестьяне это