Любовь по-французски - Коллектив авторов

– Вы молчите? А между тем позор пятнает высокий сан, которым вы облечены! Кардинал Караффа осмелился появиться на улице в мирской одежде, с обнаженной шпагой в руке! И с какой целью? Чтобы поймать непотребную куртизанку!

Можете себе представить мертвую тишину, царившую среди придворных во время жестокого выговора, обращенного к первому министру! Восьмидесятилетний старик разгневался на любимого племянника, чьи желания до сих пор были для него законом. Исполненный негодования, папа заявил, что хочет лишить его кардинальского сана.

Гнев папы еще более разжег посланник великого герцога Тосканского, который пожаловался на одну недавнюю дерзость кардинала-министра. И вот, когда этот кардинал, еще недавно столь могущественный, явился к его святейшеству для обычных занятий, папа заставил его целых четыре часа прождать в передней на глазах у всех, а затем отослал, так и не соизволив дать ему аудиенцию. Можно себе представить, как должна была страдать непомерная гордость министра. Кардинал был раздражен, но не смирился; он полагал, что дряхлый старик, всю жизнь посвятивший любимой семье и не имеющий опыта в управлении мирскими делами, в конце концов вынужден будет прибегнуть к его помощи. Однако добродетель папы одержала верх. Он созвал кардиналов, долго смотрел на них, не говоря ни слова, и наконец, разразившись слезами, нашел в себе мужество обратиться к ним с покаянной речью.

– Старческая немощь, – сказал он, – и заботы о делах церкви, где, как вам известно, я стремлюсь искоренить всякие злоупотребления, побудили меня доверить мирскую власть моим трем племянникам. Они злоупотребили ею, и я изгоняю их навсегда.

Вслед за тем была прочитана булла, согласно которой племянники лишались всех должностей и ссылались в глухие деревушки. Кардинал, первый министр, изгонялся в Чивита-Лавинию, герцог ди Паллиано – в Сорьяно, а маркиз – в Монтебелло. Согласно этой булле, герцог лишался своего жалованья, достигавшего семидесяти двух тысяч пиастров (более миллиона франков в 1838 году).

О неповиновении этим суровым приказам не могло быть и речи: члены семьи Караффа имели врагов и соглядатаев в лице всего римского народа, который их ненавидел.

Герцог ди Паллиано вместе с графом д'Алиффе, своим шурином, и с Леонардо дель Кардине поселился в небольшом местечке Сорьяно, а герцогиня и ее свекровь – в Галлезе, убогом поселке в двух лье от Сорьяно.

Местность там очаровательна, но это была ссылка, а ведь они были изгнаны из Рима, того Рима, где дерзко царили еще так недавно.

Марчелло Капечче вместе с другими придворными последовал за своей госпожой в жалкую деревушку, куда она была сослана. Привыкшая к изъявлениям глубокой почтительности со стороны всего Рима, эта женщина, пользовавшаяся несколько дней назад таким могуществом и наслаждавшаяся своим положением со всем упоением гордости, теперь видела вокруг себя одних лишь крестьян, самое удивление которых напоминало ей о ее падении. У нее не оставалось никаких надежд. Дядя ее был так стар, что, по всей вероятности, смерть должна была застигнуть его прежде, чем он призвал бы обратно своих племянников, и в довершение несчастий три брата ненавидели друг друга. Говорили даже, что герцог и маркиз, не наделенные бурными страстями кардинала и испуганные его необузданностью, дошли до того, что донесли на него папе, своему дяде.

Среди ужасов этой опалы произошло событие, которое, к великому несчастью герцогини и самого Капечче, показало, что не истинная страсть заставляла его в Риме ухаживать за Мартуччей.

Однажды, когда герцогиня позвала его, чтобы отдать какое-то приказание, он оказался наедине с нею – второго такого случая, пожалуй, не представилось бы в течение целого года. Увидев, что в комнате, где принимала герцогиня, никого больше нет, Капечче замер в молчании. Затем он подошел к двери, желая убедиться, что никто не может их подслушать из соседней комнаты, и наконец осмелился заговорить.

– Синьора, – сказал он, – не смущайтесь и не гневайтесь, когда вы услышите необычные слова, которые я сейчас дерзну произнести. Уже давно я люблю вас больше жизни. Если я был так безрассуден, что отважился взглянуть на вашу божественную красоту глазами влюбленного, то вы должны вменить это в вину не мне, а той сверхчеловеческой силе, которая толкает и волнует меня. Я невыносимо терзаюсь, я сгораю, но не прошу утолить пламя, которое меня пожирает: я прошу вас лишь об одном – проявить великодушие и сжалиться над слугой, полным робости и смирения.

Герцогиня, по-видимому, была удивлена и более того – разгневана.

– Марчелло, – сказала она ему, – что в моем поведении могло придать тебе смелости просить меня о любви? Разве моя жизнь и мое обращение с людьми настолько далеки от правил приличия, что ты мог позволить себе подобную дерзость? Как смел ты подумать, что я могу отдаться тебе или какому-нибудь другому мужчине, за исключением моего мужа и господина? Я прощаю тебе твои слова, так как думаю, что ты повредился в уме, но остерегись совершить еще раз подобную ошибку, или, клянусь, я велю тебя наказать и за первую и за вторую дерзость сразу.

Герцогиня удалилась, донельзя разгневанная, и действительно, Капечче перешел границы благоразумия: надо было лишь слегка намекнуть на владевшее им чувство, а не говорить о нем прямо. Он был полон смущения и сильно опасался, как бы герцогиня не рассказала обо всем мужу.

Однако дальнейшее показало, что его страхи были напрасны. В одиночестве деревни надменная герцогиня не удержалась и открыла то, что осмелился ей сказать Марчелло, своей любимой придворной даме Диане Бранкаччо. Это была тридцатилетняя женщина, обуреваемая пылкими страстями. У нее были рыжие волосы (рассказчик неоднократно возвращается к этой подробности, которая, по его мнению, объясняет все безумства Дианы Бранкаччо). Она страстно любила Домициано Форнари, дворянина, состоявшего на службе у маркиза ди Монтебелло. Она хотела выйти за него замуж, но разве маркиз и его жена, с которыми она имела честь быть связанной узами крови, когда-нибудь согласились бы видеть ее замужем за человеком, состоящим у них на службе? Это препятствие было непреодолимо или, во всяком случае, казалось таким.

Существовал лишь один способ добиться успеха: надо было заручиться поддержкой герцога ди Паллиано, старшего брата маркиза, и тут у Дианы были кое-какие надежды. Герцог обращался с ней скорее как с родственницей, нежели как со служанкой. Это был человек, не лишенный простосердечия и доброты, и он далеко не так строго, как его братья, придерживался правил строгого этикета. Пользуясь преимуществами своего высокого положения со всем легкомыслием молодости и отнюдь не храня верности жене, герцог все же нежно любил ее и, по всей видимости, не мог бы отказать ей в одолжении, если бы она попросила его с известной настойчивостью.

Признание, которое Капечче осмелился сделать герцогине, показалось угрюмой Диане неожиданным счастьем. До сих пор ее госпожа отличалась твердокаменной добродетелью; если бы она могла почувствовать страсть, если бы она согрешила, то Диана сделалась бы необходима ей каждую минуту, а от женщины, чьи тайны были бы ей известны, ее наперсница могла надеяться получить все, что угодно.

Вместо того чтобы прежде всего напомнить герцогине о ее долге и затем указать на страшные опасности, которым она могла подвергнуться среди столь проницательных придворных, Диана, увлеченная безумием собственной страсти, начала говорить со своей госпожой о Марчелло Капечче с таким же восторгом, с каким говорила сама с собой о Домициано Форнари. В длинных беседах, которые они вели между собой в своем уединении, она ежедневно находила способ напомнить герцогине о достоинствах и красоте бедного Марчелло, казавшегося таким грустным; подобно герцогине, он принадлежал к одному из лучших родов Неаполя; его манеры были так же благородны, как его кровь, и чтобы быть во всех отношениях равным женщине, которую он осмеливался любить, ему недоставало лишь тех благ, какие каждый день мог принести мимолетный каприз судьбы.

Диана с радостью заметила, что первым следствием этих разговоров явилось удвоенное доверие к ней герцогини.

Она не преминула сообщить Марчелло Капечче о том, что происходило. В это знойное лето герцогиня часто прогуливалась в лесах, окружавших Галлезе. По вечерам она ждала дуновения морского ветерка на прелестных холмах, с вершины которых, на расстоянии двух лье, виднелось море.

Не нарушая строгих правил этикета, Марчелло мог тоже бывать в этих лесах. Говорят, он прятался там и имел осторожность не показываться герцогине на глаза до тех пор, пока, благодаря речам Дианы Бранкаччо, она не приходила в соответствующее расположение духа. Тогда Диана подавала знак Марчелло.

Видя, что герцогиня готова покориться роковой страсти, которую она зажгла в ее сердце, Диана и сама уступила своей пламенной любви к Домициано Форнари. Теперь она была уверена в том, что сможет выйти за него замуж. Однако молодой Домициано был человек благоразумный, осторожный и холодный; безумства его пылкой любовницы вместо того, чтобы привязать его к ней, вскоре стали его тяготить. Диана Бранкаччо была близкой родственницей семьи Караффа; Домициано не сомневался, что будет заколот кинжалом, как только о его любовных делах станет известно грозному кардиналу Караффа, который, хотя и был моложе герцога ди Паллиано, в действительности являлся главой семьи.