И пусть вращается прекрасный мир - Колум Маккэнн

В самом начале вечеринки, устроенной в доме 1040 на Пятой авеню, он объявил, что перед уходом назовет точную дату рождения всех присутствующих мужчин. Гости были заинтригованы. Дама в сверкающей тиаре буквально прижалась к нему: Отчего бы не назвать и даты рождения женщин? Он отпрянул: Потому что возраст дам выдавать невежливо. Так ему удалось очаровать половину своей публики. Больше он не произнес ни единого слова. Ну, давай, смеялись гости, расскажи нам, когда мы родились. Он пристально разглядывал их, пересаживался с одного стула на другой, внимательно изучал каждого, даже пробегал кончиками пальцев по линии их волос. Хмурился и качал головой, будто в замешательстве. Когда внесли мороженое, он устало забрался на стол, указал на каждого гостя пальцем и перечислил даты их рождения — за единственным исключением. 29 января 1947 года. 16 ноября 1898 года. 7 июля 1903 года. 15 марта 1937 года. 5 сентября 1940 года. 2 июля 1935 года.

Женщины зааплодировали, мужчины оцепенели.

Единственный гость, на которого он не указал, довольно откинулся на спинку стула: А как же я? Канатоходец небрежно махнул рукой: Никому не интересно, когда вы родились.

Публика все еще смеялась, когда он стал обходить сидящих за столом женщин, по очереди извлекая водительские удостоверения их мужей из сумочек, из обеденных салфеток, из-под тарелок, а у одной даже из ложбинки между грудей. На каждом удостоверении — точная дата рождения. Единственный гость, чья дата не была названа, смеясь, объявил остальным, что не привык носить с собой бумажник, поэтому день его рождения так и останется тайной. Молчание. Канатоходец спустился со стола, подтянул шарф на шее и, отвесив поклон в дверях гостиной, помахал ему рукой: 28 февраля 1935 года.

Гость залился краской, все остальные дружно захлопали, а жена обманутого незаметно подмигнула канатоходцу, когда тот бочком выскальзывал за дверь.

Было во всем этом немало самоуверенности, он знал, но на канате самоуверенность равнялась выживанию. Только на высоте он мог полностью раствориться, утратить себя самого. Порой он думал о себе как о человеке, желавшем возненавидеть себя. Отделаться от стопы. От пальца. От голени. Отыскать точку неподвижности. Многое здесь имело отношение к старому дару забвения. Ему удалось стать анонимом, заставить тело впитать личность без остатка. Но хотелось ему и сплетения реальностей — чтобы сознание пребывало там, где телу было легко.

Будто соитие с ветром. Обдувавшие его потоки все усложняли, они подталкивали, обтекали с двух сторон и, сомкнувшись, мчались дальше. Да и сама проволока причиняла постоянную, непрерывную боль: режущая кромка металла, вес шеста, сухость в горле, пульсация в запястьях, — но радость перевешивала боль, она ослабляла ее, и та переставала иметь значение, То же и с дыханием. Чтобы канат дышал, а сам он обратился в ничто. Чувство абсолютной потери. Каждого нерва. Каждого волоска. И, оказавшись меж двумя башнями, он добился своего. Логические связи полопались. Настал миг, когда остановилось само время. Тело предугадывало порывы ветра заранее, за долгие годы.

Он был весь в движении, когда подлетел полицейский вертолет. Еще одно насекомое, зависшее в воздухе, оно ничуть его не расстроило. Оба вертолета щелкали, как суставы. Он был вполне уверен, что копы не совершат глупость, попытавшись подлететь ближе. Его поразило, что звук полицейских сирен оказался способен поглотить все прочие шумы; он словно ввинчивался в воздух, воронкой устремляясь ввысь. На крыше собрались десятки копов, они что-то кричали ему, носились взад-вперед. Один из них, без фуражки, свесился из-за колонны на Южной башне, всем телом подался вперед, перетянутый синими ремнями страховки, обзывал его ублюдком, орал, чтобы ебаный ублюдок немедленно сошел со своей, едрить ее, веревки, сию, мать его, секунду, а то он отправит едрицкий вертолет забрать его с ублюдочного каната, слышишь, ты, ублюдок, сию же, бля, секунду! — и канатоходец подумал: «Какой странный язык!» Улыбаясь, он развернулся к другой башне, и там тоже ждали копы, эти вели себя потише, они говорили по рации, и он был уверен, что слышит, как рации щелкают, и вовсе не хотел испытывать терпение полицейских, но вернуться не спешил: такого шанса может больше не представиться.

Крики, вой сирен, глухие городские звуки. Он позволил всем им слиться, затихнуть, обратиться в белый шум. Потянулся к прежней тишине и обрел ее. Он просто стоял, точно посредине каната, в сотне футов от каждой из башен, глаза закрыты, тело неподвижно, проволока не существует. Он открыл рот, и город с готовностью наполнил легкие.

Кто-то кричал в мегафон: «Мы отправляем вертолет, сейчас подлетит вертолет! Слезай оттуда!»

Канатоходец улыбался.

«Немедленно сойти с каната!»

Он задумался, не в этом ли заключено таинство смерти: шум окружающего мира и миг высвобождения из него.

Он понял вдруг, что спланировал только первый шаг и ни разу даже не думал о последнем. Выступление следовало завершить изящным росчерком. Он обернулся к мегафону и немного подождал. Кивнул, точно соглашаясь. Да, он возвращается. Поднял ногу. Темный силуэт тела прекрасно виден стоящим внизу. Ногу повыше, добавим драматизма. Теперь ставим стопу поперек каната. Утиная походка. Вторую ногу, потом опять первую и так дальше, пока поступь не сделалась автоматической, и тогда он побежал — быстро, как никогда еще не бегал по канату, — опираясь на пятку, отвернув пальцы в сторону, шест в вытянутых вперед руках, с середины проволоки к краю.

Копу пришлось отскочить назад, чтобы схватить его. Канатоходец буквально вбежал в его объятия.

— Вот же засранец, — ухмылялся коп.

Еще многие годы он будет идти над городом: в темных тапочках, в клешеных брюках, подвижный и ловкий. Это будет настигать его в самые странные моменты — во время поездки по шоссе, или перед бурей, в процессе приколачивания ставен к оконным рамам хижины, или во время ходьбы по высокой траве исчезающих лугов Монтаны. Снова высоко в небе, с туго натянутым сквозь ступни кабелем. Обвеваемый ветрами. Внезапное чувство высоты. Замерший внизу город. Он мог пребывать в любом настроении, в любом месте, когда все возвращалось — без приглашения, не предупредив. Он мог просто доставать гвоздь из своей плотницкой сумки, чтобы вколотить его в кусок дерева, или тянуться на сторону пассажира, чтобы открыть бардачок, или крутить стакан под струей воды из крана, или показывать карточный фокус друзьям, — как вдруг, совершенно неожиданно, его тело теряло все ощущения, кроме толчка крови, сопровождавшего один-единственный легкий шаг. Будто тело некогда сделало снимок на память и теперь раскрывало альбом перед его внутренним взором, чтобы потом вновь его захлопнуть. Бывало, перед ним возникала вся ширь города, залитые светом аллеи, арфа Бруклинского моста, плоская подушка серого дыма над Нью-Джерси, быстрый взмах крыльев голубя, говоривший о том, что полет — это просто, желтые кабины такси внизу. Он никогда не видел себя в опасных или отчаянных ситуациях, а потому не возвращался к моментам, когда он вытянулся, лежа на канате, или когда подпрыгивал, или когда бежал с Южной на Северную башню. Его посещали видения обычных шагов, сделанных без особой помпы. Те воспоминания казались совершенно подлинными, никогда не затуманивались.

Сразу после прогулки его охватила жажда. Он мечтал о глотке воды и думал, как бы убедить всех этих людей снять канат: оставлять его в натянутом состоянии опасно. Он сказал: «Надо убрать проволоку». Копы решили, что он смеется над ними. Им невдомек. Канат мог натянуться на ветру, разорваться, снести кому-нибудь голову. Его оттолкнули к центру крыши. «Пожалуйста!» — умолял он. И испытал невероятное облегчение, увидев, как рабочий подходит к катушке, чтобы ослабить натяжение проволоки. Усталость вернулась, украдкой вползла в тело, заполнила жилы.

Когда он, уже скованный наручниками, покидал комплекс башен-близнецов, собравшиеся зрители встречали его радостными воплями. Его вели двое полицейских, сопровождаемые репортерами, телекамерами, людьми в строгих костюмах. Щелкали вспышки.

На посту управления охранными службами Всемирного торгового центра он подобрал скрепку, так что открыть наручники оказалось не сложно: те щелкнули от небольшого бокового давления. Он помахал рукой, не сбавляя шага, поднял руку вверх под общие овации. Прежде чем полицейские успели сообразить, что произошло, он вновь защелкнул наручники на заведенных назад запястьях.

— Умник, блин, — выругался коп в чине сержанта, пряча скрепку в карман. Впрочем, в голосе сержанта звучал и восторг: всю оставшуюся жизнь он будет рассказывать об этой скрепке.

Канатоходец миновал ограждение, выставленное на площади. Полицейский автомобиль ждал его у подножия ступеней. Странно было снова вернуться в этот мир: щелканье каблуков, крики продавца хот-догов, далекие звонки телефона-автомата.