Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

Вот что я думала после ухода кузины и в это время узнала, что вы ушли из отеля на рассвете и, вернувшись, заперлись с моим отцом на три часа в его комнате. Я пошла к отцу, чтобы увидать вас, но опоздала: вы только что ушли.

Третья тайна. Я нашла князя бледным, почти мертвеннобледным, с мрачным, гневным лицом. Я видела его вчера, и мне показалось, что за один день он постарел на десять лет.

Я была поражена, почти огорчена такой переменой и спросила, что с ним.

— Что со мной? — сказал он. — И у вас хватает смелости, сударыня, спрашивать меня?

Эти слова и жесткость, с какой они были сказаны, оскорбили меня, и я холодно ответила:

— Не знаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, — закричал он вне себя, — я хочу сказать, сударыня, что некоторые женщины попирают ногами всякий стыд и достоинство! Я хочу сказать, что некоторые женщины не только играют священными обязанностями, предписанными положением в обществе, браком, семьей и религией, но покрывают себя еще двойным позором, избирая в соучастники своего распутства презренных, ничтожных людишек! Эти женщины так бесстыдны, так потеряны, что осмеливаются делать из родительского дома притон для своих безобразий, так как, не боясь, предаются постыдному разврату на глазах у мужа, на глазах у матери и отца. Полагаю, что теперь, сударыня, вы меня понимаете!

— Постойте, — отвечала я, — кое-чего недостает для спасительного действия этого добродетельного выговора.

— И чего же недостает, сударыня?

— Недостает присутствия моей матери, г-на де Сен-Мерри и баронессы де Роберсак. Когда-нибудь, отстояв обедню, соберите этот строгий собор под вашим председательством и заставьте предстать перед ним бесстыдную женщину, о которой вы говорите. Я не сомневаюсь, что она почтительно преклонится перед решением трибунала такой высокой нравственности, такой строгой чистоты.

— Вы осмеливаетесь со мной так говорить, сударыня! Вы забыли, что я ваш отец! — закричал князь.

— Это вопрос слишком щекотливый, — сказала я, — позвольте на него ничего не ответить.

И я оставила князя, раздраженного до крайности. Если бы этот человек был моим отцом, то я говорила бы иначе. Но я несомненно знаю, что я дочь г-на де Сен-Мерри. Меня давно уже возмущало наглое противоречие между циничными поступками и добродетельными разговорами этих старых прелюбодеев, которые набожно крестятся с опущенными глазами и все кропят святой водой. Очень вам благодарна, мой дорогой Анатоль, что вы дали мне хороший случай покончить с этим смешным, отвратительным лицемерием.

За обедом князь не показывался; он сказался больным. Итак, он, очевидно, знает о нашей связи: его намеки более чем прозрачны. Герцог и моя мать ничего не знают, потому что она была со мной, как всегда, а мой муж путался в остроумных разъяснениях относительно пищеварения у жуков. Не видя вашего прибора, я предположила, что прислуга знала уже, что вы не будете обедать. Из этого я заключила, что вы оставили отель после суровой филиппики по адресу некото-рых герцогинь, берущих себе в любовники «ничтожных людишек».

Четвертая тайна. После обеда пришел г-н де Сен-Мерри, он, по своей привычке, ежедневно проводит ранний вечер у моей матери. И его первые слова были:

— Ну-с, дорогая княгиня, вы знаете? Секретарь князя…

— Г-н Дюкормье? — сказала моя мать. — Что с ним случилось?

— Дрался на дуэли.

У меня страшно сжалось сердце, и я невольно спросила: «Когда?» (Извините за слово «сердце».)

— Сегодня утром, в восемь часов, в Венсенском лесу, — отвечал г-н де Сен-Мерри.

Я вздохнула свободно: вы после полудня провели три часа у моего отца в кабинете, — следовательно, не были ранены.

— А с кем дрался г-н Дюкормье? — спросила моя мать.

— С Сен-Жераном, — сказал кавалер. — Бедный граф, говорят, получил в бок очень опасный удар шпагой. По правде сказать, я не понимаю, как Сен-Жеран мог унизиться до такой степени; как он мог выказать такую непонятную и смешную снисходительность, чтобы…

— Получить удар шпаги в бок? — спросила я у г-на де Сен-Мерри.

— Нет, милая крестница, — сказал он. — Я не понимаю, как Сен-Жеран унизился до того, чтобы драться с каким-то Дюкормье, секретарем, во всяком случае с человеком на жалованье!

— Вы тысячу раз правы, и г-н де Сен-Жеран получил по заслугам, — заметила моя мать. — А известна ли причина дуэли?

— Причина самая ничтожная, как мне сказали: по поводу чего-то они обменялись резкостями.

Под предлогом мигрени я ушла к себе.

Я считаю вас храбрым, дорогой Анатоль, и была счастлива, когда узнала, что вы так же ловки, как и храбры. Но дуэль с Сен-Жераном, которого вы видали здесь всего несколько раз, показалась мне странной. По всему, что я знаю о вашем противнике, он не такой человек, чтобы драться из-за безделицы, а вам, я думаю, не было никакого интереса искать дуэли.

Все эти загадки страшно возбудили мое любопытство. В одиннадцать часов я отпустила своих горничных. Надеясь, что вы, быть может, проведете последнюю ночь в отеле, в первом часу я рискнула пройти в вашу комнату по потайной лестнице и нашла ее пустой. Увы! Я не бесплотный дух, дорогой учитель, и поэтому, вернувшись к себе в глубокой тоске, я сильно отодрала за уши Прециозу, когда она встретила меня радостными прыжками. На другой день (то есть вчера) я приказала горничной узнать, дома ли вы, будто бы для того, чтобы попросить вас отыскать в библиотеке несколько книг.

— Но разве, сударыня, вы не знаете? — спросила она.

— Что такое?

— Кажется, г-н Дюкормье уезжает. Сегодня утром приходили за его вещами. Он больше не вернется в отель.

— А куда отнесли его вещи?

— Не могу знать, сударыня. Комиссионеры уже давно ушли из отеля, — отвечали мне.

Я ждала, но напрасно, письма от вас, так же, как вчера напрасно ждала вашего прихода. Как было узнать, где вы живете? Надеясь, что почти невозможная случайность столкнет меня с вами, я приказала подать открытую коляску. Погода стояла прекрасная, и я заезжала магазинов в двадцать покупать — не знаю что, лишь бы пройти по самым оживленным кварталам Парижа. Но, как и надо было ожидать, я вас не встретила.

Последняя и непостижимая тайна.

Сегодня, в третьем часу, я была у матери. Она пригласила меня поговорить о здоровье князя, которое не особенно хорошо, хотя не внушает беспокойства. Докладывают о министре иностранных дел. Он — единственный из этих господ, которых моя мать принимает утром.

— Я узнал, княгиня, — сказал министр, — что князь отдыхает после дурно проведенной ночи. Я не захотел нарушать благодетельного сна. Буду вас просить, сударыня, соблаговолите, когда проснется князь, сообщить ему, что, благодаря счастливому стечению обстоятельств, его протеже получил сегодня назначение. Но необходимо, чтобы он отправился нынче же в ночь, потому что повезет в Турин крайне важные депеши и передаст их по дороге в Неаполь.

— Не будет ли большой нескромностью спросить, кто же такой протеже мужа? — сказала моя мать.

— Как, сударыня, — удивился министр, — вы не знаете? Это личный секретарь князя.

— Г-н Дюкормье! — воскликнула она. — А я и не знала, что он оставляет службу у князя.

— Могу об одном вам сообщить, сударыня, — прибавил министр, улыбаясь, — только мое непреодолимое желание угодить князю и его всемогущее влияние на короля могли вырвать назначение господину Дюкормье и устранить очень важные препятствия к этому. Не потому, чтобы молодой человек не был самым достойным во всех смыслах. Напротив. Необыкновенное участие, какое принимал в нем князь, лучшее за него ручательство. Но пришлось нарушить чинопроизводство, создать недовольных; к такой крайности прибегают только для особ высокого происхождения. Князь, по болезни, не мог явиться к королю и написал ему такое настоятельное, горячее письмо в пользу г-на Дюкормье, что его назначили сейчас же старшим секретарем посольства в Неаполе.

— Действительно, это поразительно! — сказала моя мать. — Просто не верится! Без сомнения, в этом господине есть достоинства, раз князь о нем такого мнения. Он очень, очень красивый молодой человек, недурно воспитан; но, в конце концов, ведь он ничто, а в посольстве нужнее всего происхождение.