Багровый молот - Алекс Брандт

Перед глазами Альфреда плыли кроваво-алые пятна.

— Этот Блюмсфельд — он может сделать с ней что угодно. Нужно догнать его! Мы успеем его догнать…

Ханс покачал головой:

— Прошел уже час, Альф. Я ранен, а ты едва стоишь на ногах.

Альфред вдруг почувствовал, что его бьет озноб. Кровь отлила от головы, кожа на лице сделалась ледяной. Самым отвратительным было даже не то, что он упал в обморок, а то, что пробыл в забытьи так долго. Целый час пролежал на холодной сырой траве, не слыша, как Блюмсфельд увез Урсулу, как уехали Томас и Вейнтлетт, как появилась, а затем исчезла за поворотом дороги шестерка солдат…

«Лучше бы мне умереть», — подумал он отрешенно.

— Мы не успеем, — донесся откуда-то издалека голос Ханса. — И потом… Нужно кое-что прояснить.

— О чем ты? — медленно поворачивая к нему голову, спросил Альфред. — Что еще прояснять?

— Я вряд ли доживу до утра, мой друг. Поэтому — просто выслушай. Ты помнишь рассказ Юлианы Брейтен? Про человека, который явился к ней и заставил ее дать показания против Германа?

— При чем здесь…

— Это был я, Альф.

— Что ты несешь?!

— В тот вечер, когда мы обсуждали побег, я отправился к викарию и сказал, что выдам ему местонахождение беглеца. Подожди, не перебивай. Разумеется, я не собирался этого делать. Я наплел Фёрнеру, что хочу служить ему, изобразил из себя этакую хитрую гадину, которая желает перескочить из одной лодки в другую. Три дня спустя я пришел к викарию и назвал дом, где прятался Герман. Самого Германа, разумеется, там уже не было: вечером, накануне, я велел ему перебраться в другое место. Все, что нашли в том доме солдаты, — старое одеяло и несколько забытых вещей. Фёрнер, конечно, был недоволен, но он уже проглотил мой крючок.

— Как… — Альфред был так ошарашен, что не сразу смог подобрать слова. — Как получилось, что Германа застрелили?

— Богом клянусь: не знаю. Не знаю, как это могло получиться. Я выждал несколько дней, чтобы шум поутих. Я намеренно вел викария по ложному следу.

— Ты хочешь сказать, это вышло случайно?

— Другого объяснения нет. Если б Фёрнер знал, через какие ворота поедет Герман, там наверняка ждала бы засада. Как бы то ни было, мне представилась возможность одним выстрелом убить сразу двух зайцев. Во-первых, вытащить из тюрьмы Юлиану. Во-вторых, дать Фёрнеру нужные показания против Германа и тем самым добиться большего доверия с его стороны. Я должен был…

— Ты рассказал ему о бумагах?

— О каких бумагах?

— Которые я отвез в Нюрнберг.

— Разумеется. Я кормил его подобным дерьмом…

— Болван!! Чертов болван!! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! Фёрнер не должен был знать о них, не должен был знать, что они предназначены Ламормейну!

— Он и не знал об этом. Я лишь сообщил ему, что канцлер отправил некое письмо в Нюрнберг, запретив вписывать его в реестр, и что отвез письмо ты. Только и всего.

— Все равно, — отрезал Альфред. — Этого ни в коем случае нельзя было делать.

— Думаешь, я смог бы кормить Фёрнера воздухом? Я должен был давать ему хоть что-то, чтобы он верил мне, чтобы я мог действовать дальше.

— Чего же ты добивался, Ханс? Ради чего все это?

Уже наступила ночь. Кристаллы звезд прятались за бегущими облаками, откуда-то из черноты выкатилась вдруг острая половинка луны, серая и неровная, как отрезанный ноготь. Было тихо. Каменный горб моста не звенел от ударов железных подков и злые факельные языки не прыгали на темной дороге. Конный патруль или возвращался в Бамберг другим путем, или же солдаты решили задержаться и переночевать в Цайле. И то, и другое — к лучшему. До рассвета на дороге больше никто не появится. Что толку рыскать с факелами в темноте? Арестантская карета все равно никуда не денется, а валяющиеся рядом с ней мертвецы не воскреснут. За узниц, которых перевозили в карете, отвечают люди епископа, а не стражники гарнизона.

— Ради чего все это? — повторил Альфред. В наступившей темноте он уже не мог различить лица Ханса. Перед ним сейчас была лишь черная тень, прислонившаяся к такому же черному ивовому стволу.

Прошло несколько минут, прежде чем тень ответила:

— Ты ведь знаешь, Альф: я всегда был легкомысленным человеком. Однажды ты даже сказал — помнишь? — что серьезность идет мне, как кухарке бальное платье. Я никогда не умел считать наперед, никогда не понимал тех хитрых узлов, которые вязал с твоей помощью канцлер. Но я видел, что происходит вокруг. Видел, как люди унижаются, дают взятки, переписывают дома на чужое имя, лишь бы не попасть под обвинение в колдовстве. Видел, как доктора из Комиссии заводят себе пятнадцатилетних любовниц из почтенных семей, а родители закрывают на это глаза. Закрывают глаза, потому что знают: стоит им пикнуть, стоит им возмутиться — и на следующий день к ним явится стража в черных плащах. Я видел мальчишек, которые мечтают не о том, чтобы стать пивоварами, оружейниками или портными, как их отцы, — вместо этого они мечтают стать епископскими чиновниками, дознавателями. Я видел все это, Альф. И я видел, как уничтожают тех, кто мне дорог. Помнишь Герду Бильфингер? Ту, курносенькую, дочь возчика? Ей было всего восемнадцать, мы думали обвенчаться… Кроме нее, сожгли еще многих. Мою кузину в Форхайме. Мою тетку, в доме которой я прожил несколько лет. Многих других. Многих… Ночью я часто просыпался, и мне казалось, что воздух в моей комнате пропитался жирным человеческим дымом. И я скреб ногтями лицо, чтобы убрать эту мерзкую сажу со щек… Когда в прошлом году канцлер вызвал меня к себе и сказал мне, что я должен тайком отвезти в Ватикан документы об этих… процессах, я согласился с радостью. В Риме я целыми днями бегал, пытаясь найти кого-то, кто сможет помочь; действовал аккуратно, так, чтобы старый каноник Фиклер ничего не мог заподозрить. Но — впустую. Люди, чьи имена называл мне Хаан перед отъездом, отказались со мною говорить…

Послышался хриплый кашель, завершившийся отчетливым звуком плевка. Небо заволокло тучами. Где-то неподалеку заухал вдруг филин.

— Одним словом, в Италии у меня ничего не вышло, — откашлявшись, продолжал Ханс. — Но я надеялся, что канцлер найдет какой-то другой способ и сумеет довести свою игру до конца. Тянулось время, были ходатайства, и жалобы, и целые груды писем, и при этом все оставалось по-прежнему. В тот вечер, когда Герман рассказал о строительстве новой тюрьмы, я понял: бумажками ничего не изменишь. Нужно действовать самому.

— Действовать?! — Альфред выдохнул это слово с такой яростью, что у него заболело горло. — Вот как ты это называешь? Ты предал канцлера, ты лгал и ему, и мне. Ты осквернил память Германа, нашего общего друга. Ты помог Фёрнеру отправить на костер Кессмана и Мюллершталя. И это, по-твоему, называется «действовать»?!! Молчишь? Думал, я ничего не знаю об этом? В канцелярии уже несколько месяцев все только и говорили, что у его преосвященства есть тайный осведомитель, который наблюдает, подслушивает, шпионит за каждым. И сейчас ты хочешь уверить меня в том, что все это было сделано ради того, чтобы кого-то спасти?