Царство палача - Эдвард Радзинский

«Только наша старая дружба заставляет меня терпеть ваши странные, очень глупые предложения… – Он помолчал и добавил: – …и не выдать вас немедля».

«Да, именно старая дружба заставляет вас это делать. Ибо если меня арестуют, мне придется поведать многие истории, которые легкомысленно рассказывал когда-то мой старый друг палач Сансон. Тогда я был одним из немногих, не брезговавших знакомством с этим умным и порядочным человеком. К примеру, он рассказывал о своей нежной связи с графиней Дюбарри… правда, до того, как она стала „подстилкой тирана“ и „кровопийцей, ограбившей народ Франции“… кажется, так ее называют все добрые революционеры? Так что этого, как я слышал, по нынешним временам совершенно достаточно, чтобы вы поднялись на хорошо знакомый вам помост. Разумеется, уже не рубить чужие головы, а оставить там свою… Я надеюсь, вы поняли, что если я способен на такое, мне необходимо… хоть на мгновение ее увидеть».

«Вы правы… вы были в числе немногих моих друзей», – только и сказал бедный Сансон. Он был сообразительный малый и понял, что я не отступлюсь.

Он подумал, помолчал. И наконец произнес:

«Хорошо, вы станете моим помощником на этот день. Благо, вы и вправду похожи на моего брата и, главное, одного с ним роста… Я придумал: вы сможете быть в маске, когда мы придем к ней в тюрьму. Я постараюсь договориться об этом с прокурором Фукье-Тенвилем. У меня есть хорошее объяснение, которое ему понравится… Да, в тюрьме вы будете в маске, которую палач и его помощник надевают только на эшафоте».

Он увидел, как я побледнел при слове «эшафот».

«Но учтите, я не смогу…» – сказал я торопливо.

Он презрительно усмехнулся.

«На эшафоте мне будет помогать мой брат. Он потом заменит вас, это будет нетрудно».

Так я стал помощником Сансона и ночевал в его доме. Спал я отлично, и никаких ужасов под крышей палача мне не привиделось.

И весь следующий день, 15 октября, я провел в его доме в ожидании завершения последнего заседания суда над королевой. Сансон отправился в Революционный трибунал. Он должен был получить инструкции после вынесения смертного приговора «австриячке» (в этом приговоре никто не сомневался).

Шарль Анри вернулся только на рассвете. Шел шестой час утра 16 октября. Палач был бледен и очень устал.

«Приговорили, – сказал он хрипло. – Одевайтесь, сейчас поедем».

Прищурившись, он молча смотрел, как я переодевался в платье помощника. На черном одеянии были видны плохо замытые пятна. Я хотел спросить, но его усмешка заставила меня замолчать.

«Как правило, зрители требуют показать им отрубленную голову. Иногда я это доверяю помощнику… моему сыну. Он еще молод, не очень аккуратен и когда обносит эшафот…» – сказал Сансон и замолчал.

Я надел маску палача, и наклеенная бородка, в точности как у его брата, торчала из-под маски. Его брат, «мсье Дижон», также отправился с нами. Он должен был оставаться в карете, пока мы будем внутри тюрьмы, и подменить меня уже на пути к эшафоту.

Чтобы не будить жену Шарля Анри, мы вышли на улицу через подвал. Стены подвала мерцали в пламени свечи – они были увешаны мечами палачей Сансонов. Должность палача передавалась в семье по наследству, и Сансоны занимали ее чуть ли не с начала XVII века. Почти двести лет они передавали своим детям свои мечи. «Как короли – свои скипетры», – шутил Шарль Анри.

Но нынче палач отправлялся из дома налегке – не то что раньше, когда он вез с собой два меча (если первый не справлялся с головой, в работу вступал другой). Скольких мучений избегли теперь и осужденный, и палач! Всем помогла гильотина – законное дитя нашего века, века технического прогресса…

Был ранний час, но били барабаны – это собирались на казнь отряды национальной гвардии. И на улицах уже появилось много людей – боялись пропустить представление, хотели занять лучшие места.

По дороге Сансон рассказал мне то, что услышал в здании Революционного трибунала, когда получал инструкции.

Они приговорили ее, естественно, единогласно – под радостные крики и одобрительные овации зала.

Она выслушала приговор совершенно спокойно и, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике, молча пошла к дверям. В черном платье вдовы она шла мимо торжествующих с высоко поднятой головой. Она показала им, что такое истинная королева…

В Консьержери ее привезли в карете в четыре часа утра.

Она очень устала – все заседания суда шли с раннего утра до позднего вечера. У нее был озноб, опухли ноги. Она бросилась на постель и спала целый час. А потом писала последнее письмо принцессе Елизавете, сестре убиенного короля. И много плакала над этим письмом…

В шестом часу пора было одеваться для встречи с гильотиной. Дочь тюремщика пришла ей помочь. Она попросила девушку прикрыть ее от жандармов, дежуривших день и ночь в камере. Но поняла, что этого недостаточно, и сказала им: «Во имя чести позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей».

У жандармов хватило совести выйти на время из камеры.

Она торопливо оделась в жалкое белое платье. Робеспьер оставил великой моднице только два платья – черное и белое. Оба очень износились. Она сама выстирала белое платье во время прогулки во дворе тюрьмы в маленьком фонтанчике у стены. И всю ночь накануне штопала его и гладила.

Тюремщик, рассказавший все это Сансону, принес в Трибунал последнее письмо королевы. Сансон видел его. Ему повезло… Кстати, ему удалось увидеть и последнее письмо короля перед казнью. Оно было написано каллиграфически ровным, равнодушным почерком. У нее же многие буквы расплылись, потому что она плакала… Письмо было большое, и Сансон за двадцать минут, пока оно было в его руках, сумел переписать всего несколько абзацев.

Он дал мне прочесть свои каракули. И, несмотря на его жаркие просьбы ничего не писать, я сделал копию.

«Четыре пятнадцать утра. Сестра, меня только что приговорили к смерти. Но смерть позорна только для преступников. А меня они приговорили к свиданию с Вашим братом.

Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я не устаю горячо повторять ему: никогда и никому не мсти за нашу смерть…

Я прощаю всех, причинивших мне зло. И я прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. И надеюсь, Он услышит мою молитву…

У меня были друзья. И мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними и что эта разлука принесет им горе, является одним из самых больших моих земных огорчений, которые я уношу с собой в могилу».

Так что перед свиданием с палачом она вспоминала о Вас, граф.

В Трибунале Сансон договаривался о карете, на которой повелительница Франции должна была отправиться на казнь. Кареты после революции стали редкостью – знать бежала в них за границу…

И тут произошло отвратительное.

Фукье-Тенвиль объявил, что он один не может решить «такой важный и трудный вопрос». Он послал за советом к Робеспьеру. Но тот тоже ничего не решил и переправил дело назад – на усмотрение Фукье-Тенвиля. И тот, уже поняв, чего хочет хозяин, с адской улыбочкой сказал Сансону: «Почему надо везти австриячку на казнь с этакими привилегиями?»

«Но так было при казни короля».

«За это время революция поумнела. Мы сейчас – страна истинного равенства. Так что королеву повезем в обычной телеге, в которой возят на эшафот обычных преступников. Тем более, как я слышал, это предсказал пострадавший за нее Казот. И нечего просить о глупостях, отправляйтесь в Консьержери заниматься своими делами. Уже в полдень вы должны показать гражданам голову вдовы Капет».

«Его грубость меня взбесила, – сказал Шарль Анри, – и, уходя, я пробурчал: „Мало ли что предсказал Казот… Например, что вам отрубят голову по решению вашего же Трибунала“.

«А про вас – ничего?» – засмеялся Фукье-Тенвиль.

«Он предсказал, что отрублю ее я».

(Хотя я уверен, что палач все это только подумал, но сказать прокурору побоялся. Теперь в Париже люди смелы только в мыслях…)

В шесть утра мы с Сансоном вошли в старый замок – тюрьму Консьержери. Его брат остался в карете. Перед тюрьмой храпели кони – отряд жандармов спешился. У самого входа расхаживали офицеры. Было какое-то приподнятое возбужденное настроение, как во время праздника. И все время били барабаны. В маленьком тюремном дворе уже ждала позорная телега. Как раз заканчивалась женская прогулка. Какая-то очаровательная заключенная с тонкими слабыми руками («плющ нежности» – так назвали бы эти руки в Галантном веке) торопливо стирала белье в фонтанчике. (Потом я узнал, что это была маркиза де Ла Мезонфор.)

При нашем появлении всех заключенных дам грубо загнали в камеры, и двор занял караул. Открыли главный вход – «улицу мсье де Пари». «Улица палача города Парижа» ждала королеву Франции. Нас провели в ее камеру. Впереди шел Сансон, за ним я – в маске.

Камера была перегорожена. Над перегородкой высовывались лица двух жандармов. Старые обои клочьями висели на стене. У стены стоял маленький столик, на котором лежала Библия. Кровать была в беспорядке – видно, она спала не раздеваясь, прямо на одеяле. Спала последний раз в жизни.