Братья Шелленберг - Бернгард Келлерман

Она сызнова переживала всю свою жизнь с Венцелем. Огонь в хельбронненском камине – как он пылал и слепил глаза! Что Венцель сказал тогда? «С твоей стороны я ничего не потерплю, но для себя требую полной свободы». И она сдалась без сопротивления. Неделя на Балтийском море, гроза, – все словно сон. Ты помнишь? Как он отнес тебя на руках в каюту, когда полыхали молнии, и как сказал: «Посмотрим, рыцарственны ли боги». Женни тихо рассмеялась. Смех прозвучал, как тихий крик о помощи.

– О, какой же ты беспутный мальчик! – воскликнула она.

И опять она увидела перед собою его лицо, каким оно явилось ей в первый раз Что-то страшное было в этом лице, мелькавшее в нем только порою, редко, а потом исчезавшее. Что же это было? Чем объяснялось? Это была черта насильника. Быть может, Венцель был из числа людей, способных убивать.

И вдруг она услышала хвалебный гимн маленького Штольпе, который он пел в автомобиле, когда они ехали театр на «Свадьбу Фигаро». Ты помнишь? Это было первое свидание, и Венцель опоздал, и заснул потом в ложе. Что сказал Штольпе? Вспомни же! «У него есть размах. Во всем, что он делает, есть размах». – Сказал он это? Или сказал «охват». Женни опять поднялась и пошла бродить по комнатам. Длинное желтое шелковое кимоно волочилось за нею по полу. Венцель так любил видеть ее в этом кимоно. Он ей привез его из Парижа.

– Неужели ты так влюбился в эту женщину, что не можешь видеться со старой приятельницей? Ты так неистово любишь ее? Быть может, ты и в страсти своей так же безудержен, как во всем? Я не сержусь на тебя, милый! Я только не понимаю тебя. За тон твоего письма я уже давно на тебя не в обиде. Твой тон стал фальшив с того мгновения, как тебе изменила обычная откровенность. О, приходится мне думать, что женщину эту ты любишь безмерно.

В смятении ходила Женни взад и вперед. Желтое кимоно загоралось в зеркалах, потом гасло и снова вспыхивало в зеркале темной комнаты.

– Прошлой ночью мне снился ядовитый цветок, – морща лоб, задумчиво говорила себе Женни. – Маленький, желтого цвета, в виде звездочки. Но я заметила его уже издали, подбежала к нему. А ведь было в лесу столько милых, простых цветов. Я видела только этот блестящий, желтый. Что я сделала с ним?

Долго стояла она в раздумье. Не могла вспомнить продолжения сна.

– Спокойной ночи, мой мальчик, – сказала затем Женни с улыбкой, – тебе пора теперь уходить, а Женни пойдет спать.

И сплетя руки на затылке, она прочитала тихим голосом, почти так, словно декламировала в театре:

Сквозь сон, на мягком ложе,Лютне моей внемли.О милая, чего жеТебе еще? Дремли.

Два раза повторила она эти стихи, и в последний раз – с тихим стоном, с мольбою о помощи в голосе. Потом крикнула:

– Спокойной ночи, Венцель!

И пошла в ванную комнату.

Круглые стены этой комнаты облицованы были кораллово-красным мрамором. Бассейн был углублен в пол, две ступени вели вниз. В нишах стояли умывальники, а в одной из них – скамья.

Женни пустила горячую воду в бассейн, потом обернулась и взглянула на скамью.

– А ты опять тут, Венцель! – сказала она, тихо смеясь.

Да, он сидел тут. Как часто сидел он тут, когда она купалась! Повсюду в доме присутствовал он, куда бы Женни ни направлялась. Эту комнату он особенно любил, мягкое освещение в ней было приятно его глазам. Свет падал из чаш на потолке, тонкий и нежный, как лепестки розы.

Женни разделась и вошла в бассейн.

– Смотри, Венцель, – сказала она, обращаясь к скамье.

С минуту она сидела тихо и опять произнесла, но на этот раз совсем тихо:

– Чего же тебе еще? Дремли.

Потом сказала, опять глядя в нишу:

– Теперь смотри, как я пойду спать, Венцель!

Она вынула из футляра маленькую серебряную бритву и показала ее Венцелю:

– Видишь ты это? – спросила она.

Лезвие блеснуло, и в тот же миг Женни быстрым движением перерезала себе жилу на левой руке. Потекла кровь, и Женни показала ее, торжествуя:

– Видишь, вот это кровь Женни. – сказала она, судорожно смеясь, и глаза у нее широко раскрылись.

Рана болела. Женни опустила руку в воду, и кровь заструилась. Как багровый пар, клубилась кровь в воде. Вскоре уже не стало видно руки, а вот багровый пар уже скрыл ее чресла. Она задвигалась, и вода в бассейне стала теперь совсем того же красного оттенка, как стены в комнате. Женни закрыла глаза и долго не шевелилась. Но вдруг испугалась. Что-то треснуло. Какой-то громкий треск раздался вдруг у нее в ушах. Она очнулась.

– Что это? Что я делаю? – воскликнула она. – Зачем я это делаю? О боже, нет, я не хочу этого.

Она выпрямилась и нажала кнопку звонка.

– Но ведь в доме нет никого, – тут же сказала она себе, и ее вдруг испугала пустота в доме. Она попыталась выйти из бассейна. Два раза срывалась она с лестницы, – так дрожали у нее ноги. Наконец это ей удалось. Остановившись посреди комнаты, она зажала правой рукою раненое запястье, попыталась шагнуть вперед, но страшно зашаталась.

– Помоги же мне, Венцель! – громко крикнула она и свалилась на пол. – Помоги мне, пока не поздно. Я этого не хочу!

А вот и шаги слышны. Вот и Венцель. Он берет ее на руки и уносит, как в тот день, когда молнии полыхали вокруг корабля. Но нет, это не Венцель. Может быть, это Михаэль? Да, ее уносит Михаэль. И почему он так быстро бежит?

Она потеряла сознание.

18

Никто не слышит! – нервно и нетерпеливо сказал капитан Макентин и опять позвонил у дверей Женни Флориан.

Он хотел ей только сообщить, что нимало не уполномочен господином Шелленбергом принять от нее дом. Пусть она распорядится им по своему усмотрению. Если же она предполагает временно отлучиться, то он, конечно, с удовольствием возьмет на себя заведывание виллою.

Опять никто не откликнулся на звонок. Тогда он обратился к управляющему домом. Четверть часа спустя, в течение которых он, терзаясь дурными предчувствиями, нервно грыз себе ногти, выяснилось все.

Макентину велено было дня через три-четыре явиться в Лондон для доклада. Однако он уже на следующее утро полетел на почтовом аэроплане в Лондон и под вечер после бурного перелета прибыл туда. Велел доложить о себе Венцелю и был немедленно принят.

Венцель был занят вечерним туалетом. Он сидел в кресле, удобно вытянув ноги. Парикмахер брил его, а молодая, хрупкая девушка делала ему маникюр. В комнате стоял крепкий запах эссенций и духов. Голова у Венцеля повязана была, как чалмою, мокрым полотенцем для закрепления прически.

Макентин, войдя, поклонился.

– Имею честь явиться с докладом, – сказал он, стараясь придать своему голосу обычную интонацию.

Венцель приветствовал его движением руки и кивком через зеркало.

– Я ждал вас только через два дня, Макентин. Что это вы так бледны? Садитесь. Я сейчас буду к вашим услугам.

– Перелет был трудный, меня укачало, – ответил Макентин и сел.

Маникюрша исчезла, за нею откланялся и парикмахер.

Венцель потряс своими длинными ногами и встал с кресла, чтобы подать руку Макентину. Но как только увидел лицо Макентина, сразу понял, что произошло, по-видимому, нечто необыкновенное. Нос Макентина, казалось, был перекошен еще больше, чем всегда.

– Была ли у вас особая причина приехать на два дня раньше? – спросил он, скрывая свою тревогу, и выпрямился.

– К сожалению, очень грустная причина, – ответил Макентин.

И сделал краткий доклад, по-военному деловито и сжато. К этому тону он всегда прибегал, когда был совершенно растерян.

Лицо Венцеля все больше приближалось к нему. Оно сделалось землисто-серым. Его сверкающие глаза расширились, могло показаться, что он сейчас ринется на Макентина. Потом искривившийся рот открылся, хватая губами воздух, и землисто-серое лицо отдалилось. Когда Макентин, немного погодя, решился поднять глаза, Венцель, положив кулаки на колени, сидел в том самом кресле, где его только что брили. Его плечи поднимались и опускались. Наконец, он с трудом перевел дыхание, встал и медленно зашагал по комнате, уставившись в пол неподвижным взглядом.

Зазвонил телефон. Венцель сильно нахмурился и, казалось, проклинал в этот миг и телефон и еще совсем другие вещи. Потом, однако, стал говорить в аппарат спокойным, только немного хриплым голосом. Он будет готов минут через пять. Макентин ясно расслышал в аппарате оживленный голос Эстер. Все еще хмуря брови, Венцель медленно закончил свой вечерний туалет. Он, казалось, нимало не торопился. Надел жилет, завязал галстук и надел фрак. В этом фраке новомодного покроя, лондонской работы, его плечи казались еще гораздо шире, чем обычно. Лицо было такое серое, словно на нем осела уличная пыль.

Лакей подал ему пальто, цилиндр и перчатки.

Венцель пожал руку Макентину. Это было крепкое, жесткое рукопожатие. Неделями потом чувствовал его Макентин.

– Благодарю вас, дорогой друг, – сказал Венцель. – Сегодня в час ночи ждите меня здесь.

– Слушаю.