Командировка - Анатолий Афанасьев

— До свидания! — сказал я, неизвестно чего ожидая. Никто не ответил.

Директор, Петр Ипполитович, не поднялся мне навстречу, но приветливо указал на стул и осведомился, кто я и по какому делу. Я назвался и положил перед ним листки своей докладной. Потом сел и начал считать ворон. На середине первой странички Петр Ипполитович сказал: «Ах, да, помню!» — и цепко взглянул на меня из-под очков. Дочитав до конца, он повторил «да, да, помню!», перевернул листки: нет ли чего на обратной стороне. Не было там ничего.

— Ну и что? — спросил он, сняв очки и лаская пальцами роговые дужки. Разве решение этого вопроса не в компетенции Перегудова?

— Мне кажется, его решение неверно.

— Вам кажется? А вы кто? — он заглянул в конец докладной. — Ах, да, помню, — старший консультант.

Как ваше имя, отчество?

— Виктор Андреевич.

— Хорошо, Виктор Андреевич, будем считать, что вы просигнализировали и сигнал принят. Спасибо вам, так сказать, за бдительность, вы удовлетворены?

— Нет, — сказал я. — Прошу дать рекламации официальный ход и потребовать официального ответа.

— ?..

— В противном случае вынужден буду сообщить по инстанции.

Петр Ипполитович снова водрузил на нос очки и прочитал докладную вторично. Работа мысли никак не отражалась на его курносом костистом лице. Зазвонил телефон, и несколько минут Петр Ипполитович обсуждал с кем-то детали закупки партии электромоторов.

— Работнички аховые! — сказал Никитский, повесив трубку. На меня он посмотрел так, словно удивился, что я еще здесь.

— У вас конфликт с Владленом Осиповичем?

— Нет.

— Но вы не можете прийти к единому мнению?

— Да.

Первый раз Петр Ипполитович улыбнулся. Это была улыбка мудреца, разгадавшего наконец тайну философского камня. Он подул на стеклышки очков, глянул, отставив руку, через них на свет и стал аккуратно протирать фланелевой тряпицей.

— Интересно! — оценил он доверительным тоном. — С чем только не приходится сталкиваться директору.

Знаете, Виктор Андреевич, устаешь не столько от глубины и сложности проблем, сколько от их разнообразия… Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам и ополчился на глубоко уважаемого мной Перегудова, а вдобавок по вашей подсказке устроил публичный скандал директору Никоруку, с которым, надо вам заметить, нас связывают многолетние и плодотворные деловые отношения. Это цель вашего визита?

— В общих чертах…

Никитский хмыкнул:

— Если я скажу вам «нет», Виктор Андреевич, если скажу, что мне и слышать бы не хотелось о подобной авантюре, куда вы именно пойдете?

— Сначала в министерство, потом в ЦК. Как положено.

— И вы, разумеется, даете себе отчет в том, что, удастся ли вам доказать свою правоту или (скорее всего) не удастся, на нашем предприятии работать вам будет очень трудно. Я бы сказал почти невозможно.

— Тек ведь не корысти ради…

— К сожалению, у меня нет времени вдаваться в психологические мотивы вашего… странного поведения. Обещаю еще раз посоветоваться с Владленом Осиповичем.

Никитский встал, сложил руки за спину и ждал, пока я тоже встану. Аудиенция окончена. Выражение лица его было бесстрастным, но в глубине глаз мне почудилось какое-то насмешливое одобрение, и я выругал себя за слишком усердную наблюдательность.

Я уже начинал привыкать к тому, что мне не подают руки на прощание…

Там, где асфальтированная тропинка сворачивает от главного здания к корпусам отделов и цехов, в тени трех дубов прячется миниатюрная изящная беседка, памятник неизвестному строителю-романтику. Здесь в одиночестве выкурил я две сигареты подряд, глядел на исполосованные ветвями облака, ни о чем не думал и с опаской прислушивался, как воют и грызутся внутри меня шакалы ревности, тоски и малодушия.

Они с азартом поедали мои внутренности, и сигаретный дым только подхлестывал их.

Обедали мы с Коростельским и Окоемовой. Они дружелюбно подшучивали над моими частыми визитами к начальству, но были заняты в основном друг другом. Стоило посмотреть, как увалень Коростельский пытается изысканно ухаживать. Он оказывал раскрасневшейся Окоемовой многочисленные знаки внимания: подвигал ей тарелки, всю грязную посуду валил к себе, смахнул бумажкой крошки около ее локтя, поменялся вторым — отдал ей свою рыбу, выглядевшую более аппетитно, чем шницель, а когда Лариса кокетливо заметила, что хорошо бы водицы испить по такой духоте, сорвался с места, не доев щи, отстоял очередь в буфете и вернулся, скромно улыбающийся, с двумя бутылками «Байкала». В конце концов он таки опрокинул Окоемовой на юбку солонку и облил ее шипучей пеной. Видимо, это сблизило их еще больше, потому что они напрочь забыли о моем существовании. Чудо, происходившее на моих глазах, вызывало во мне лишь злорадство. «Погодите, наплачетесь, думал я, — если вас по-настоящему скрутит. Начнутся пересуды, ложь, обиды. Пойдет подлая двойная жизнь, которая выжмет из вас все соки и превратит в двух брюзжащих, затравленных старичков. И это еще спасительно, если быстро наступит разочарование, если все кончится мимолетным служебным романчиком. Не дай бог, начнете вы рушить прежние свои семьи и на обломках возводить новую. Тогда уж вам точно не будет пощады. Даже в случае удачи каждого из вас до конца дней станет точить червячок раскаяния, и самые страстные любовные объятия будут отравлены воспоминанием о предательстве…»

У Коростельского было трое детей, мальчик и две девочки, и у Окоемовой — сын, а также тяжело больная мать, которой она вечно доставала импортные лекарства.

«Разойдитесь! — думал я уже с жалостью. — Бегите друг от друга, как от чумы. Никогда не садитесь за один стол обедать и не выходите вместе с работы.

А еще лучше тебе, Володя, побыстрее перевестись в другой отдел. Бегите! Спасайтесь! Есть еще шанс!»

Так я думал, но, конечно, не произнес ни слова.

Рядовое, по поразительное событие, когда два человека работают рядом, встречаются ежедневно, равнодушно обсуждают новости, иногда ведут общую разработку, спорят, смеются, ругаются и, в общем-то, помнят друг о дружке, только когда видят. И вдруг — особый взгляд, настороженное слово, определенное атмосферное давление — и что там еще может быть? — вспыхивает электрический разряд, и души двух людей воспламеняются, соприкоснувшись. Этот момент неуловим и таинствен, как сама любовь. Смешливый Амур — меткий и ловкий стрелок. Уж если попал, то попал. Нет больше двух коллег, есть два очарованных создания, вокруг которых — принюхайтесь хорошенько! — струится аромат лилий и позванивают шутовские бубенцы. В коллективе им не спрятаться, они как мишень, выхваченная из мрака мощным лучом прожектора. Им и от себя не спрятаться, ибо они обречены сплясать любовный танец у всех на виду. Трудно ли им, унизительно ли, весело ли — не берусь судить. Одно скажу: бог, или кто там насылает эту напасть, храни, храни влюбленных. Хоть на это-то хватит у тебя добра?..

После обеда я пошел к Перфильеву, чтобы опять отпроситься. Но сегодня это был совсем не тот Перфильев, что вчера. Я застал его в лаборатории и только было при всех заикнулся о своей надобности, как он предостерегающе поднял палец, схватил меня за руку и вывел в коридор. Тут он начал мяться, как некрасивая девица на танцплощадке. Оказалось, вчера около пяти часов меня разыскивал Перегудов и, узнав, что Перфильев меня отпустил, устроил ему нагоняйчик.

— Такие эксцессы нам совсем ни к чему, — сказал, извиняясь, Перфильев.

— Хорошо, Руслан Викторович, что-нибудь придумаю, как уйти.

И тут он совершил в некотором роде акт самопожертвования.

— А вам очень нужно?

— Позарез.

— Ступайте, Виктор Андреевич. Семь бед — один ответ. У вас какие-то неприятности с руководством?

— Незначительные, — ответил я. — Так или иначе все утрясется.

В детский садик № 89 я приехал в половине пятого. В раздевалке средней группы две ранние мамаши уже хлопотали над своими сокровищами. Сверкали счастливые мордашки. В большой комнате дети ждали родителей. Гул, взвизги, беготня — кончаются пять дней разлуки. Все пронизано нетерпением. Самые шустрые колобки то и дело норовят выкатиться в коридор. Воспитательница девушка с ненатурально строгим лицом — удерживает позицию у дверей. Настроение, конечно, у всех праздничное.

В шумной ораве я выискал глазами Леночку. Она сидит на стульчике и читает книжку. Весь ее гордый вид свидетельствует о том, что она выше этой суеты.

На двери — ноль внимания.

Я объяснил воспитательнице, что пришел за Леночкой Кирилловой. Ее мама задерживается и попросила меня забрать ребенка. Воспитательница, не дослушав, крикнула: «Лена Кириллова! За тобой пришли!» Девочка аккуратно закрыла книжку, встала, оправила и отряхнула юбочку и только тогда направилась к нам. Увидев меня, не удивилась, важно кивнула, но все-таки заглянула мне за спину: нет ли мамы там.