Грех (сборник) - Захар Прилепин

– Не надо, – ответила вдова.

– Как не надо? – поперхнулся я.

– Нельзя. Он друг был Серёжке моему. Я не стану.

Я завёл мотор, мы поехали. Вдова держала руки на огромном животе и улыбалась.

Верочка

Даже не знаю, с этим ли солдатом или с другим, но она убилась на машине где-то через год, лобовая авария, сразу насмерть.

А тогда мы с Вальком, братиком моим, гнали корову с пастбища и трепались о чём-то.

Корова предусмотрительно шла подальше от нас.

Дня, может, четыре назад мы обнаружили у деда в сарае кнуты и быстро освоили, как издавать ими оглушительный щщщёлк. После каждого удара эхо несколько раз отщёлкивалось в ответ, и даже кукушка, чертыхнувшись, умолкала.

Уже на следующий день корова шла домой, держась от нас на расстоянии, чуть превышающем удар кнутом. Едва мы пытались приблизиться к ней, они припускала бегом, косясь на нас сливовым глазом, – умная животина.

Путь к дому пролегал мимо пруда.

На третий день нас обругали рыбаки – им казалось, что щёлканьем кнута мы отгоняем карася от их залипших в сиреневой воде поплавков.

Пожаловались на рыбаков деду. Он ответил спокойно:

– Этот пруд я вырыл, щёлкайте сколько хотите. А то опять зарою. Будут на чернозёме рыбу ловить…

И добавил:

– Если опять заорут – подойдите и кнутом по заднице им…

Рыбаки все были наши соседи, мужичьё взрослое и нестрашное. Мне ж и Вальку исполнилось уже по тринадцать: подходила пора, когда бояться стоило нас самих, круторёбрых, всегда возбуждённых, с громкими, галочьими голосами.

Рубах мы не носили, обуви тоже, к середине лета покрывались загаром, замешенным с цветочной пылью, оттого серебрились на солнышке, заметные издалека, как пятаки.

Этих двоих мы увидели впервые – парня и девчонку. Они, нацелившись удочками, стояли на берегу, метрах в семи друг от друга.

Парень не посмотрел на нас или, скорей, сделал вид, что не посмотрел. Зато девчонка сначала быстро оценила нас, когда мы подходили слева, а потом, повернув голову направо, так засмотрелась нам вслед, что, неожиданно соскользнув ножкой по илистому берегу, не удержав равновесия, смешно и с размаху упала на задок.

Парень её заржал в голос, она и сама засмеялась беззвучно, не пытаясь подняться, а продолжая смотреть на нас.

Мы с братиком тоже хохотнули картавым галочьим хохотком.

Девушка была очень хороша, молочна, белозуба, и белый, в незатейливых цветках, сарафанчик её – там, где грудь, был плотно наполнен и подрагивал.

Нужно было как-то ещё себя проявить, и мы с братиком, не сговариваясь, отожгли каждый своим кнутом такой «щщщёлк», что, казалось, воздух дважды лопнул как бумага.

– Э, хорош там! – грозно сказал парень нам вслед.

– Ага, щас, – ответил я, сам чуть пугаясь своей наглости – парень был явно на пару лет старше нас, на голову выше меня, на полторы головы – Валька, и в плечах бугрист и напорист.

– Э! – крикнул парень вслед ещё серьёзнее. – Гольцы, бля!

– Чё надо? – ответил братик, повернувшись и ощерившись.

– Лёх, ну хватит, чего ты? – сказала вдруг своему спутнику девушка, поднявшаяся с земли, – одновременно лёгкими шлепками стряхивая с… себя тёмное пятно.

– Оборзели совсем, – сказал тот недовольно, имея нас в виду, но вроде смягчившись на уговор своей девчонки.

Мы развернулись и пошли дальше.

Отойдя с полста метров, братик ещё раз исхитрился и вдарил кнутом погромче. Корова готовно отбежала несколько метров и вскоре опять побрела привычным ей шагом.

Случившееся на пруду несколько озадачило – в посёлке мы знали всех, и со всеми не первый год держали добрые отношения, благо, что юношества тут было с десяток голов, не больше. Откуда эти двое взялись, мы и понять не могли.

Спросили у деда, он сразу ответил:

– А с Москвы приехали, дом купили, крайний на дальнем порядке. Москвичи, – заключил дед с лёгким пренебрежением, – Сахаровы фамилие. Мать, бабка и брат с сестрой.

– Сестра! – обрадовались мы с братиком, одновременно повернувшись друг к другу. – Она сестра ему!

Едва пригнав корову, мы развернулись и, мелко подрагивая, отправились на пруд.

– Холодновато что-то, – сказал братик хмуро, едва выйдя за ворота.

В сарайке у двора всегда висели старые дедовы пиджаки – мы быстро приоделись, а я ещё и кепку нацепил.

Волосы мои белые, аляные падали на лоб, а мне хотелось чуб как у Есенина, для чего я иногда то носил на глупой юной башке жёсткую сетку с винной бутылки, то поливал голову водой и зачёсывал прядь со лба назад. Пока волосы были сырыми, чуб смотрелся почти как у рязанского поэта. Но волосы подсыхали, чубчик начинал сначала рогатиться, а потом и вовсе осыпался ссохшейся соломой.

Кепку, в общем, надел я.

Шли молча, в двух словах решив, что если придётся – драться будем вдвоём. Взрослого на пару не в западло завалить. По одному с ним никто из нас не справился бы.

Втайне, конечно, драться-то никак не хотелось, чё за удовольствие – нас же к сарафанчику влекло, а не в лоб получить московским кулаком.

Москвичей мы увидели издали – собрав удочки, они неспешно двигались нам навстречу. Мы чуть сбавили ход и приняли вроде как разбитной видок; ноги ж, однако, у нас были вполне себе деревянными.

Братик сплюнул в траву, я несколько раз сжал и разжал кулаки, москвич щурился, разглядывая нас, и слегка улыбался. Расстояние меж нами всё уменьшалось, столкновение казалось неизбежным, но девушка вдруг встала, опёрлась брату на плечо, сняла тапочку и начала вытрясать из неё сорную крупу.

Осмысленно ли сделала она это, нет ли – кто знает, – но сразу получилось так, что драться стало неуместно.

– Ничё не поймали? – кивнув на пустое ведёрко в руках москвича, сказал братик с лёгкой усмешкой, но без особой издёвки.

– А чего это вы оделись как клоуны? – не отвечая ему, ухмыльнулся парень, оценив наши пиджаки. Братику пиджак был великоват, и впопыхах он забыл засучить рукава. А мне соответственно маловат – и у меня руки свисали голые чуть не по локоть. И ещё эта кепка на голове.

– Юрий Никулин, – кивнул парень на меня. – И Карандаш, – давясь от смеха, добавил, указав сестре подбородком на братика.

Девчонка тоже засмеялась, на обеих щеках у неё обнаружились ямочки. Мы смотрели ей в рот: казалось, что она только что ела мороженое с малиной.

Наконец, она бросила тапочку на землю, сняла руку с плеча брата и представилась:

– Верочка!

– Валёк, – подумав, ответил братик.

И я назвался.

Помолчав секунду, парень протянул нам здоровую белую лапу:

– Лёха!

Лёха оказался весёлым и приветливым типом шестнадцати лет, в дружбе совершенно беззлобным. Он запросто мог зарядить в челюсть незнакомому человеку по малейшему поводу, но едва ты становился его товарищем – прощал тебе такое, за что другому бы сломал голову.

Верочке давно исполнилось четырнадцать, и пятнадцать были уже не далеки. Эти её розовые годы вовсю цвели; разговаривая с ней, я всегда смотрел куда-то наискосок – не было никакой возможности удержаться глазами на её лице: глаза мои, как тёплое сливочное масло, сразу начинали соскальзывать вниз и расползаться в стороны.

В наших новых друзьях не было ничего городского, московского – они замечательно просто вписались в деревенскую жизнь. Всякий раз, когда мы с братиком подходили к их дому, Лёха или мастерил за столярным станком, или, сидя на крыше, что-то подбивал там, или вычищал навоз из сарая. Верочка же прибиралась по дому, но, заслышав наши голоса, выбегала с веником, всегда улыбающаяся, махровый на трёх пуговицах халатик до колен, ножки в белёсом солнечном пушке, на груди ни крестика, ни цепочки.

Мать их с пяти утра была на работе, ложилась спать сразу после вечерней дойки, а бабка безвылазно сидела в доме – в общем, мы их даже не видели. Спросили как-то про отца – выяснилось, что отец Верку и Лёху оставил.

С тех пор Алексей оказался за старшего в семье, так себя и вёл.

Но по кой чёрт им понадобилось продавать квартиру в самой Москве, чтоб перебраться в деревню, купив там дом, корову и кур, мы всё равно не поняли.

Во дворе нам четверым было душно и жарко, и мы перебирались на своё излюбленное место в недалёкой посадке – там тенёк и пенёчки, чтоб сидеть, и столик меж пенёчков, если придёт в голову раскинуться в картишки. Чего ж ещё делать.

– Щас только переоденусь, – говорила Верочка. Это её «переоденусь» звучало необыкновенно и на минуту останавливало всякое течение мыслей.

– Потом домою! – отвечала Верочка кому-то в глубине дома и сбегала по приступкам нам навстречу всё в том же белом сарафанчике. Впопыхах надетая тапочка, конечно, слетала с ноги, тогда Верочка цеплялась рукой за того, кто был ближе, – за меня или за Валька, но уже никогда за Лёху. Когда Верочкина рука ложилась на плечо, почему-то отказывала речь, и с трудом произносимые слова поражали своей деревянной бессмыслицей. С тем же успехом вместо ответа «Так…» на Верочкин вопрос «Как дела?» можно было вскрикнуть, например, «Клац!» или «Дзинь!» – в общем, издать любой звук, подобающий сломанному прибору.