Женщина в янтаре - Агате Несауле

Мне знакомо это чувство, с ним я живу каждый день. Оно исчезало только во время моей болезни. Сейчас я парализована несовместимостью желаний — я хочу, чтобы меня поняли другие, и в то же время хочу во что бы то ни стало скрыть все, что было пережито.

Последняя школьная весна. Я в финале конкурса на стипендию, которую присуждают еврейские предприниматели. Я стою одна в громадном пустом помещении, а десятки пожилых мужчин за длинным белым столом, на котором разбросаны салфетки, расставлены пепельницы, полупустые стаканы для коктейлей, задают мне вопросы. Я научилась весь свой предыдущий опыт выражать одним предложением.

— Я родилась в Латвии, во время войны находилась в Германии и приехала в Соединенные Штаты, когда мне было двенадцать лет.

— Как относились к вам немцы? Как жили в Германии во время войны?

— Не так плохо.

Они, кажется, удивлены и принимаются расспрашивать меня подробно.

— Почему вначале оказались в нацистском лагере?

— Ваши родители были нацисты?

— Они были коммунисты?

— Почему сразу не выехали в Соединенные Штаты?

— Почему не вернулись в Латвию, ведь нацистов там уже не было?

У меня возникло ощущение, что их вопросы меня атакуют. Они что, собираются спрашивать меня, что думал о нацистах каждый латыш? И если я буду говорить о большинстве, что сказать об исключениях — о господине Зиемелисе и его фальшивой ране на дуэли или о муже госпожи Саулите — нацисте? Они тоже латыши, значит, я отвечаю за все, что они сделали.

— Кто был хуже — русские или немцы?

— Кому я отдаю предпочтение — нацистам или коммунистам?

Только не плакать, не плакать ни за что.

— Мне никто не нравился, ни нацисты, ни коммунисты, — вырывается у меня. — Мне не нравятся ни немцы, ни русские. И те, и другие оккупировали Латвию.

Но на этом они не успокаиваются, а я стою молча, успешно справившись со слезами, делаю вид, что изучаю сложный восточный узор ковра. Объяснить это очень трудно. Мне стыдно и за свой последний ответ. Как я могла сказать, что мне не нравятся русские? Мама по-прежнему тоскует, что пришлось уехать из «милой матушки России», читает наизусть стихи Пушкина, без конца перечитывает «Братьев Карамазовых», произведение, в котором высказана высшая человеческая правда. Как и для православных в России, для нее важнее Пасха, а не Рождество, в лютеранстве, считает она, слишком много немецкого, ему недостает ритуалов, оно замораживает душу.

— Христос воскрес, — говорит она, протягивая каждому маленький подарок, как делали это в России когда-то, когда она была девочкой. Она плачет, рассказывая о том, что в ленинградскую блокаду русские ели траву.

А как насчет немцев? Я знаю, сидящие здесь мужчины согласились бы со мной в отношении нацистских надзирателей Леерте, но как мне объяснить свою любовь к пастору Брауну, который насвистывал «К тебе, Господи, возношу душу свою»? К Хильде, которая предложила себя монгольским солдатам вместо двенадцатилетней девочки? К фрау Браун, которая цитировала слова, высеченные на статуе Христа, приветствовавшей у входа в Лобеталь всех изувеченных и оставшихся без крова, которая взяла меня за руку и отвела за морковкой?

Зачем сравнивать? Почему все пережившие войну должны состязаться? Я не осознаю, что и сама состязаюсь. Я верю, что забыла войну, потому что уже не всматриваюсь до рези в глазах в фотографии выживших в концлагерях. Но я о них помню, чувствую, что и я в ответе за них, только чувство это не имеет слов.

Я снова встряхиваю головой и продолжаю молчать.

Как ни странно, мне присуждена стипендия Айседор Фиблмен, так что, очевидно, мое молчание невыносимым показалось только мне. Возможно, я высказала гораздо больше, чем думала, возможно, они поняли гораздо больше, чем я сказала. Во всяком случае, они были на редкость светлыми людьми, так как в 1956 году присуждали солидную стипендию любому только за успехи, «независимо от расы, вероисповедания, национальности и пола».

Я чувствую себя обманщицей и надеюсь, что они не догадаются, что на самом деле я не заслуживаю их великодушного отношения, но некоторое время чувствую себя как на крыльях. Я, как и сестра, буду учиться в Индианском университете. Беате тоже присуждена стипендия, известно и место ее будущей работы, она уже второй год учится в Блумингтоне. Я ликую: надеюсь, что, перебравшись на новое место, на сей раз я избавлюсь от серой пелены, от которой надеялась избавиться, оказавшись в Америке. Я избавлюсь от чувства вины, которое душило меня при виде узкой полоски света из-под маминой двери. В России ей самой даже ботинки себе не надо было шнуровать, за нее это делали другие; тут она тяжело вздыхает, надевая туфли, и отправляется в «La Rue» мыть посуду. Летом она еще подрабатывает на консервном заводе Стокли, руки ее в мозолях и ожогах.

— Заходи, — отвечает она на мой повторный стук в дверь. — Что случилось? Рассказывай быстро. Мне пора собираться на работу.

Она не отрывает глаз от страницы.

— Мне присудили еще одну стипендию. На сей раз еще солидней. Теперь у меня четыре. Больше чем нужно, чтобы в сентябре поступить в университет.

— Моя дорогая, ты победила? — она отбрасывает книгу и раскрывает объятья.

Я бросаюсь к ней, но на полпути останавливаюсь. Это невозможно. Когда мы в последний раз касались друг друга, когда в последний раз она назвала меня «дорогая»? Давно, слишком давно.

— И большую дали? — спрашивает она.

— Да, — говорю я как можно сдержанней.

— Я знала, что ты получишь. Ты моя дочь.

Она кладет руки на колени. Между нами снова расстояние.

— Я рада, что ты довольна, — говорю я.

— Да. Именно этого я от тебя ждала. Представь себе, через пару месяцев ты уже будешь в университете, вокруг умные люди, которые любят книги, музыку и живопись, которым есть о чем поговорить, кроме вещей и денег. Начнется удивительная, увлекательная жизнь, ты будешь посещать лекции и концерты, слушать знаменитых профессоров. Как тебе все это понравится — и запах новых книг, и то, что ты сможешь сидеть до поздней ночи, заниматься. Обсуждать разные мнения. Как тебе повезло! Потому-то я и не хотела ехать в Бразилию.

— Я знаю, — натянуто говорю я. Как только мама с папой заводят речь о деньгах или о полной опасностей жизни в этом городском квартале, они, вероятно, вспоминают, что жизнь могла повернуться иначе, если бы они уехали в Бразилию.

— Я тоже мечтала учиться в университете, — говорит она, — и училась бы, если бы не война, если бы нас не выгнали из милой матушки-России, если бы не умер отец.

Я тут же представила себя на улице, я сижу и мечтаю под персиковым деревом, которое щедро цветет, несмотря на то, газон во дворе напоминает глинобитный пол.