Дон-Жуан - Джордж Байрон

[414]

Когда-нибудь отыщется и онСреди обломков рухнувшего зданья,Когда, затоплен, взорван, опален,Закончит старый мир существованье,Вернувшись, после шумных похорон,К первичному хаосу мирозданья,К великому началу всех начал,Как нам Кювье однажды обещал.

И новый мир появится на свет,Рожденный на развалинах унылых,А старого изломанный скелет,Случайно сохранившийся в могилах,Потомкам померещится, как бредО мамонтах, крылатых крокодилах,Титанах и гигантах всех пород,Размером этак футов до двухсот.

Когда б Георг был выкопан Четвертый[415]Геологами будущей земли,Дивились бы они — какого чертаИ где такие чудища росли?Ведь это будет мир второго сорта,Мельчающий, затерянный в пыли.Мы с вами все — ни более, ни менееКак черви мирового разложения!

Каким же — я невольно повторяю —Покажется большой скелет такой,Когда, вторично изгнанный из рая,Пахать и прясть возьмется род людской?О войнах и царях еще не зная,Сочтет Георга разум их простой,В явленьях разбираться не умея,Чудовищем для нового музея.

Но я впадаю в тон метафизический:Мир вывихнут[416], но вывихнут и я.От темы безобидно-ироническойУводит рассудительность моя.Бегите от стихии поэтической!Всегда стремитесь, милые друзья,Чтоб замысел был ясен, прост и верен, —А я менять привычки не намерен.

Я буду отвлекаться, так и быть…Но в данный миг я возвращусь к роману.Как сказано — во всю ямскую прытьНеслась кибитка моего Жуана.Но долгий путь вас может утомить,И я его описывать не стану;Я в Петербурге ждать его готов,В столице ярко блещущих снегов.

Смотрите — в форме лучшего полкаМой Дон-Жуан. Мундир суконный красный,Сверкающий узор воротника,Плюмаж — как парус, гордый и прекрасный,Густые сливки тонкого чулкаИ желтых панталон отлив атласныйОбтягивали пару стройных ног,Какими Феб — и тот гордиться б мог!

Под мышкой — треуголка, сбоку — шпага.Все, чем искусство, слава и портнойУкрасить могут юную отвагу,Цветущую здоровьем и весной, —Все было в нем. Не делая ни шагу,Стоял он статуэткой расписной,Как бог любви — ей-ей, не лицемерю я! —В мундире лейтенанта артиллерии.

Повязка спала с глаз его, колчанИ стрелы легкой шпагою сменились,А крылышки — и это не изъян! —В густые эполеты превратились.Он был, как ангел, нежен и румян,Но по-мужски глаза его светились.Сама Психея, я уверен в том,Признала б Купидона только в нем.

Застыли дамы, замерли вельможи — иЦарица улыбнулась. ФаворитНахмурился: мол, новый-то моложе иМеня без церемоний оттеснит!Все эти парни рослые, пригожие.Как патагонцы бравые на вид,Имели много прибыли и… дела,С тех пор как их царица овдовела.

Жуан не мог поспорить с ними в статности,Но грация была ему дана,Изящество лукавой деликатности;Притом — была и к юношам нежнаЦарица, не лишенная приятности:Похоронила только что онаЛюбимца своего очередного,Хорошенького мальчика Ланского.[417]

Вполне понятно, что могли дрожатьМамонов, Строганов и всякий «ов»,Что в сердце, столь вместительном, опятьНайдет приют внезапная любовь,А это не могло не повлиятьНа выдачу чинов и орденовТому счастливцу, чье благополучие,Как выражались, «находилось в случае».

Сударыни! Не пробуйте открытьЗначенье этой формулы туманной.Вам Каслрей известен, может быть, —Он говорит косноязычно-странноИ может очень много говорить,Все затемняя болтовней пространной.Его-то метод подойдет как раз.Чтоб этот термин ясен стал для вас![418]

О, это хитрый, страшный, хищный зверь,Который любит сфинксом притворяться;Его слова, невнятные теперь,Его делами позже разъяснятся.Свинцовый идол Каслрей! Поверь,Тебя и ненавидят и боятся.Но я для дам припомнил анекдот,Его любая, думаю, поймет.

Однажды дочь Британии туманнойПросила итальянку рассказатьОбязанности касты очень странной —«Cavalier servente»? Как понять,Что многим дамам кажется желаннойСудьба таким «слугою» обладать?«Ищите, — та ответила в смущенье, —Ответ у своего воображенья! »

Вообразить сумеете и вы,Что, будучи любимцами царицы,Любимцами фортуны и молвыСтановятся означенные лица.Но очень шаток этот пост, увы!И стоит только снова появитьсяОтменной паре крепких, сильных плеч, —Как этот пост уже не уберечь.

Мой Дон-Жуан был мальчик интересныйИ сохранивший юношеский видВ том возрасте, в котором, как известно,Обильная растительность вредитКрасивости. Не зря Парис прелестныйПозором Менелая[419] знаменит:Не зря бракоразводные законыНачало повели из Илиона!

Екатерина жаловала всех,За исключеньем собственного мужа.Она предпочитала для утехНарод плечистый и довольно дюжий;Но и Ланской имел у ней успех,И милостями взыскан был не хуже,И был оплакан — прочим не в пример, —Хотя сложеньем был не гренадер!

О ты, «teterrima causa» [420] всяких «belli»[421][422][423],Судеб неизъяснимые врата!Тобою открывается доселеНебытия заветная черта!О сущности «паденья» в самом делеМы до сих пор не знаем ни черта;Но все паденья наши и пареньяПодчинены тебе со дня творенья.

Тебя считали худшей из причинРаздоров и войны, но я упорноСчитаю лучшей, — путь у нас одинК тебе, стихия силы животворной;Пускай тебе в угоду паладинОпустошает землю — ты проворноЕе целишь и населяешь вновь,Богиня плоти, вечная Любовь!

Царица этой силой обладалаВ избытке; и с умом и с мастерствомОна ее отлично применялаВ прославленном правлении своем.Когда она Жуана увидалаКоленопреклоненного с письмом,Она забыла даже на мгновенье,Что это не письмо, а донесенье.

Но царственность ее превозмоглаЧетыре пятых женского начала:Она депешу все-таки взялаИ с милостивым видом прочитала.Толста на первый взгляд она была,Но благородной грацией сияла.Вся свита настороженно ждала,Пока ее улыбка расцвела.

Во-первых, ей весьма приятно былоУзнать, что враг разбит и город взят.Хотя она на это уложилаНе тысячу, а тысячи солдат,Но те, кому даются власть и сила,О жертвах сокрушаться не хотят,И кровь не насыщает их гордыню,Как влага — Аравийскую пустыню.

Затем ее немного рассмешилЧудак Суворов выходкой своею:Развязно он в куплетец уложилИ славу, и убитых, и трофеи:Но женским счастьем сердце озарилЕй лейтенант, склоненный перед нею.Ах! Для него забыть она б моглаКровавой славы грозные дела!

Когда улыбкой первой озарилисьЦарицы благосклонные черты,Придворные мгновенно оживились,Как вспрыснутые дождиком цветы,Когда же на Жуана обратилисьЕе глаза с небесной высоты,То все застыли в сладком ожидании,Стараясь упредить ее желания.

Конечно, ожирения следыЛицо ее приятное носило;На зрелые и сочные плодыОна в своем расцвете[424] походила.Любовникам за нежные трудыОна не только золотом платила;Амура векселя могла онаПо всем статьям оплачивать сполна.

Награда за услугу и геройствоПриятна, но царица, говорят,Имела столь пленительные свойства,Что привлекать могла б и без наград!Но царских спален таково устройство,Что завсегдатай их всегда богат, —Она мужчин любила и ценила,Хоть тысячи их в битвах уложила.

Вы говорите, что мужчина странен?А женщина еще того странней:Как легкий ум ее непостоянен!Как много разных прихотей у ней!Сегодня — взор слезою затуманен,А завтра — зимней вьюги холодней.Чему тут верить? Чем вооружиться?А главное — на что тут положиться?

Екатерина — ох! Царица — ах!Великим междометья подобают:В любви и в государственных делахОни смятенье духа выражают.Хоть было лестно ей узнать, что в прахПовержен враг, что Измаил пылает,Всему могла царица предпочестьТого, кто ей доставил эту весть.

Шекспировский Меркурий опустился«На грудь горы, лобзавшей облака[425]», —И мой герой Меркурием[426] явился.«Гора» была, конечно, высока,Но лейтенант отважный не смутился;Любая круча в юности легка,Не разберешься в вихре нежной бури,Где небо, где гора, а где Меркурий.

Вверх глянул он, вниз глянула она.В нем каждое ей нравилось движенье.Ведь сила Купидонова винаВеликое рождает опьяненье.Глотками пей иль сразу все до дна —От этакого зелья нет спасенья:Магическая сила милых глазВсе, кроме слез, испепеляет в нас.

А он? Не знаю, полюбил ли он,Но ощутил тревожную истомуИ был, что называется, польщен.Ведь многим страсть подобная знакома,Когда талант бывает поощренВосторгами влиятельного домаВ лице красивой дамы средних лет,Чье мненье уважает высший свет.

Притом и возраст был его такой,В котором возраст женщин безразличен.Как Даниил во львином рву, геройВ страстях и силе был неограниченИ утолять природный пламень свойПри всяких обстоятельствах привычен.Так утоляет солнце страстный знойВ больших морях и в лужице любой.

Екатерина, следует сказать,Хоть нравом и была непостоянна,Любовников умела подниматьПочти до императорского сана.Избранник августейший, так сказать,Был только по обряду невенчанныйИ, наслаждаясь жизнью без забот,О жале забывал, вкушая мед.

Сюда прибавь изящные манеры,Глаза, в которых разум отражен, —Они, прошу прощенья, были серы,Но этот цвет хорош, коль взор умен.Тому великолепные примеры —Мария Стюарт и Наполеон,Да и глаза Паллады непокорные —Никак не голубые и не черные.

Ее улыбка, плавность полнотыИ царственная прихоть предпочтеньяСтоль мужественным формам красоты,Каким не отказала б в иждивеньеИ Мессалина[427], все ее черты,Ее живое, сочное цветенье —Все это вместе, что и говорить,Могло мальчишке голову вскружить.

А всякая любовь, как состоянье,Тщеславна от начала до конца(Я исключаю случаи страданья,Когда неукротимые сердцаВдруг загорятся жаждой обладаньяОт преходящей прелести лица,За что философ — прочим в назиданье —Назвал любовь «пружиной мирозданья».)

Мы любим от мечтательной тоскиИ платонически и как супруги(Для рифмы говоря — «как голубки»:Я знаю, смысл и рифма — не подругиИ слишком часто смыслу вопрекиРифмачества убогие потугиВ стихи вставляют слово… Как тут быть?),Но я хочу о чувствах говорить!

Стремленье к совершенству познаемМы все в томленье плоти ежечасном,В стремленье тела слиться с божеством,Являющимся в облике прекрасном.Блаженный миг! О, как его мы ждемС волненьем лихорадочным и страстным,А суть ведь в том, что это — путь прямой,Чтоб бренной плотью дух облечь живой.

Я дорожу любовью платонической,Ей первенство по праву надлежит;Вторую я назвал бы «канонической»,Поскольку церковь к ней благоволит;Но третий вид — поистине классический —Во всем крещеном мире знаменит;Сей вид союза можно без опаскиНазвать лукаво браком в полумаске.

Но полно, полно, ждет меня рассказ.Царицыны любовь иль вожделеньеЖуану льстили. Странно — всякий раз,Когда про эти думаю явленья,Не замечает мой привычный глазРазличья между ними; без сомненья,Царица страстной женщиной былаИ не скромней швеи себя вела…

Придворные шептались, — правда, чинно, —К ушам соседа приложив уста,У фрейлин старых морщились морщины,А юные, которых красотаЕще цвела, сочувственно-невинноСмеялись меж собой. Но неспростаВсе гренадеры, первенцы удачи,Молчали, от досады чуть не плача.

Лукавые заморские послыОсведомлялись — кто сей отрок новый,Который пробирается в орлы,Которому уже почти готовыИ должности, и пышные хвалы,И награждений дождь многорублевый,И ордена, и ленты, и к тому жДарения десятков тысяч душ![428]

Она была щедра; любовь такаяВсегда щедра! И, к сердцу путь открыв,Она во всем счастливцу потакает,Все прихоти его предупредив.Хотя жена была она плохая,Но, строго Клитемнестру[429] осудив,Скажу: не лучше ль одному скончаться,Чем вечно двум в оковах оставаться?

Екатерина всем давала жить,С ней нашу не сравнить Елизавету[430]Полуневинную: скупясь платить,Всю жизнь скучала королева эта.Избранника могла она казнитьИ горевать о нем вдали от света…Подобный метод флирта глуп и зол;Он унижает сан ее и пол.

Закончился прием. Пришли в движеньеПридворные, пристойно расходясь.Шуршали платья в шелковом волненье.Вокруг Жуана ласково теснясь,Послы передавали поздравленьяСвоих монархов. Сразу подняласьСумятица восторгов; даже дамыЕму любовь высказывали прямо.

Вокруг себя увидел мой геройВсе формы лести самой непритворной —И что же? Этой праздною игройУже он забавлялся, как придворный:Особ высоких созерцая строй,Он кланялся, любезный и покорный,Как знамя красоту свою неся,Манерами чаруя всех и вся.

Екатерина всем понять дала,Что в центре августейшего вниманьяСтал лейтенант прекрасный. Без числаОн принимал придворных излиянья,Потом его с собою увелаПротасова, носившая названьеСекретной éprouveuse[431] — признаюсь,Перевести при музе не решусь.

Обязанности скромно подчинясь,Он удалился с ней — и я, признаться,Хотел бы удалиться: мой ПегасЕще не утомился, может статься,Но, право, искры сыплются из глаз,И мысли как на мельнице кружатся.Давно пора и мозг и нервы мнеПодправить в деревенской тишине.

Песнь десятая