Игра в кино (сборник) - Эдуард Тополь

— А если меня приняли, где сейчас мои документы?

— В отделе кадров, — ответила она.

— Ты ишак, ты идиот, сумасшедший! — говорил Гога, торопясь за широко идущим по улице Муратом.

Под мышкой у Мурата была папка с его документами, шел он молча и целеустремленно.

— Клянусь отцом, клянусь матерью, ты — самый большой ишак в моей жизни! — не отставал Гога. — Ты что думаешь — тебе за это памятник поставят? Куда ты?

Мурат резко свернул с тротуара в открытые двери парикмахерской. Клиентов в парикмахерской не было, тут было прохладно и тихо, и три парикмахера в глубине салона неторопливо пили чай из тонких гнутых стаканчиков «армуды». На появление Мурата и Гоги они никак не отреагировали.

Мурат сел в свободное кресло, спросил у вошедшего следом за ним Гоги:

— Мы к экзаменам вместе готовились?

— Ну, вместе, — сказал Гога. — Ну и что?

— Он тебе на математике какие вопросы задавал?

— Ну, какие вопросы? Обыкновенные вопросы.

— Врешь! Он тебе трудные вопросы задавал. Он тебя срезал. А меня вытащил. Из-за кого? Из-за моей невесты. Это честно?

— Слушай, ты дурак, честное слово, — сказал Гога. — Математику мы оба плохо знаем. Так хоть бы ты учился, а так — ни ты, ни я. К тебе невеста приезжает — ты об этом думаешь?

— Думаю. Не нужна мне невеста. Не буду я жениться.

— Как это? — удивился Гога.

— Так. Не буду и все. Я в армию уйду! Мастер! — позвал он парикмахера.

Но парикмахеры продолжали пить чай, и оторвать их от этого серьезного занятия могло лишь землетрясение или футбольный матч «Нефтяника» с ереванской сборной.

— В какую армию? — сказал Гога. — Нам еще восемнадцати нет!

— Мастер! — снова нервно позвал Мурат.

— Зачем тебе стричься? — сказал Гога. — Мы только стриглись, перед экзаменами.

— Ара! Есть тут мастер или нет? — взорвался Мурат.

Один из парикмахеров допил чай, встал, подошел к креслу с Муратом.

— А, что кричишь? — сказал он. — Пожар?

— Пожар. Полчаса уже ждем.

— Пах-пах-пах! Полчаса! Как стричь будем?

— Наголо!

— Как наголо? — изумился Гога.

— Совсем наголо? — спросил парикмахер.

— Нет, пополам! — сказал Мурат.

— Зачем, Мурат? — сказал Гога.

— Ты хорошо подумал? — спросил парикмахер.

— Да! Подумал! — закричал Мурат в бешенстве. — Стриги, ара! Стриги!

Парикмахер, пожав плечами, включил машинку для стрижки и пропахал ею первую широкую борозду в пышной шевелюре Мурата.

Военкому было не больше сорока. Поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, он прошелся по кабинету, потом неожиданно срезал угол и сел на край своего письменного стола, доверительно сказал Мурату:

— Слушай, Расулов, не морочь мне голову. Раньше срока никто в армию не просится. На каком она месяце?

— Кто? — в недоумении сказал Мурат. Обритый наголо, он сидел на стуле перед письменным столом военкома, в руках комкал отцовскую кепку.

— Ну, кто-кто! Невеста твоя. На которой ты жениться не хочешь. Сколько ей осталось?

— До чего?

— Слушай, ты из себя мальчика не строй! — начал злиться военком. — Тут военкомат! Тебя в институт приняли? Приняли! Другие за это — знаешь? Последние штаны готовы… просидеть в библиотеке. А он — в армию! Ну! Только давай как мужчина с мужчиной. Ну?

— Что «ну»? — спросил Мурат в прежнем недоумении.

Военком встал, обошел вокруг стола и сел в свое кресло. Пристально посмотрел на Мурата.

— Слушай, а может, ты это? — Он покрутил пальцем у виска, потом подвинул к себе папку с документами Мурата, полистал. Но документы были в порядке, и в медицинской справке во всех графах значилось «годен», «годен», «годен». Военком закрыл папку, снова поднял глаза на Мурата. — Значит, ты хочешь сказать, что у тебя с этой невестой ничего не было? Сколько ей лет?

— Шестнадцать.

— Шестнадцать! — заинтересовался военком. — Красивая?

Мурат пожал плечами:

— Ничего, наверно.

— Так в чем дело? — спросил военком.

— Ну… — сказал Мурат через силу. — Не люблю я ее.

— Так. И что?

— Ну и все.

— Как все? — удивился военком. — Ну, не любишь, ну и что? Сейчас не любишь, женишься — будешь любить, да! Красивая же!

— Не буду, — сказал Мурат.

— Откуда знаешь?

— Не буду. Знаю.

— Нет, ты мне не темни, не темни. Раз откровенный разговор — откровенный разговор. Ну, в чем дело?

— Ну, я другую люблю, — признался Мурат через силу.

Военком оживленно вскочил и вернулся на край своего письменного стола, поближе к Мурату.

— Вот! Вот теперь другое дело! Все ясно. На каком она месяце?

— Кто? — не понял Мурат.

— Ну, другая, кто?! — нетерпеливо сказал военком.

— Замужем она, — хмуро сказал Мурат.

— Как?! — изумился военком — Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже любишь женщину, которая замужем?

— Ара, не люблю уже! — в отчаянии выкрикнул Мурат. — Не люблю! Ни ту не люблю, ни эту!

Военком некоторое время задумчиво смотрел на Мурата, потом сказал:

— Ну ты даешь! Вот молодежь пошла! Прыткие стали! Я замужнюю женщину первый раз знаешь когда полюбил? Ц-ц-ц! Смотрю на тебя — сколько я времени потерял!

— Пустите меня в армию! — попросил Мурат.

— Н-да… Запутался ты, Расулов, вот что я вижу. Но ничего! Ты еще молодой, правильно делаешь, что в армию идешь. Армия — это закалка. Эх, мне б твои годы! Я бы — и-эх! Но не огорчайся — настоящая любовь у тебя впереди! И не одна!

И он действительно ушел в армию. Неделю обивал пороги кабинетов военкомата, принес дюжину медицинских справок о здоровье, три характеристики из спортклуба «Динамо» и школы № 71, написал шесть заявлений и добился-таки своего — его взяли в армию на два месяца раньше срока.

Печатные машины, вращая огромными металлическими барабанами, швыряли на конвейеры кипы свежей газеты. Вместе с этим потоком уходило время — день за днем, газета за газетой, номер за номером.

В тот вечер я дежурил по очередной своей небольшой статье, которая стояла на третьей полосе, и сидел внизу, в типографии, в комнате, отгороженной от типографского шума стеклянной стеной. Комната была большая, залитая, как и вся типография, светом неоновых ламп, за столами трудились над своими полосами такие же, как я, дежурные сотрудники редакции. Мы отыскивали на сырых еще полосах последние ошибки, впопыхах меняли заголовки и т. д.

Наконец без семи девять главный редактор подписал третью полосу в печать, мое дежурство кончилось. Я сказал своим коллегам привычное «до завтра» и пошел домой. Жил я тогда на квартире своего приятеля, уехавшего на полтора года в одну из южноафриканских стран в качестве корреспондента нашей газеты.

От редакции до его дома было шесть остановок троллейбусом, но сначала я зашел в гастроном, запасся холостяцким ужином — сыром, колбасой, пачкой пельменей, бутылкой кефира и батоном белого хлеба. Потом поехал домой. Лифта в доме у моего приятеля не было, я поднялся на третий этаж пешком.

На площадке третьего этажа перед дверью моей квартиры сидела на чемодане Соня. Прислонившись спиной к стене, она дремала — видимо, ждала меня давно.

Я удивленно остановился.

— Соня!

Потом она с любопытством оглядывала квартиру. Тут было на что посмотреть — мой приятель не раз бывал в командировках за рубежом, особенно в Африке, и в доме у него было полным-полно африканских масок, статуэток из черного дерева, диковинных цветов в горшках и кадках. И еще были четыре клетки с глухонемыми попугаями, драчливыми канарейками и ярко-розово-синей птицей, название которой я никогда не мог запомнить. У ног Сони терся старый ангорский кот Сидор.

— И надолго уехал хозяин? — спросила Соня.

— На полтора года, — сказал я.

— А когда он вернется, где ты будешь жить?

— Ну, найду себе что-нибудь другое…

— Но это, наверно, очень дорого. Сколько ты ему платишь?

— Ничего не плачу. Обычную квартплату.

— Врешь, — сказала Соня. — За такую квартиру…

— Почему врешь? Они же не могли все это бросить. Цветы, птицы, Сидор, наконец… — ответил я несколько нервно.

— А-а… — грустно протянула Соня. — Понятно. Ты тут поливаешь цветы…

— А ты надолго приехала? — перевел я разговор. — Разве сейчас каникулы?

— Я приехала насовсем, Петя. Я ушла от мужа.

— Как это? Почему? — оторопел я.

— Потому что он тупой. Тупой, понимаешь?

— Но ведь он тебя любит, ты сама писала.

— Мало ли что я писала! Я могу здесь пожить?

— Конечно! О чем ты спрашиваешь?! Соня, но как же так?

— Так, Петя, так… Не будем об этом… Ты служил в армии, а я жила там одна, совершенно одна… Он добрый человек, он всегда ходил со мной на могилу к нашим, а потом… сделал предложение, ну и… я ведь была совсем одна, понимаешь?