МЕНДЕЛЕЕВ - Герман Смирнов

Но не удаление Литке стало причиной охлаждения Менделеева к статье. Просто он узнал, что вместо Литке президентом Академии наук будет назначен министр внутренних дел граф Д. Толстой. Дмитрий Иванович давно знал графа, был о нем весьма невысокого мнения и называл его не иначе, как «образцовым, умелым бедокуром и смутьяном». Поэтому 23 февраля Менделеев прервал диктовку на полуслове и перестал думать об академии, а 26 февраля в той же тетради появилась стенограмма следующей его статьи «О топливе и его заводском применении».

Мысли о заводском деле начали всерьез интересовать Менделеева еще в 1861–1862 годах, когда он вернулся из заграничной командировки с кучей долгов. Перебирая различные планы устройства своей жизни, он все чаще и чаще начал задумываться о том, чтобы учредить собственный завод. Вот почему он с радостью согласился на рождество 1861 года поехать осмотреть завод, принадлежавший его коллеге по Технологическому институту А. Рейхелю.

«…Мысль моя та, — записал он в дневнике накануне отъезда, — чтоб теперь осмотреть завод Рейхеля, с которым еду вместе, — потом осмотреть также заводы за границею и потом добыть денег да и приняться за практику. Устроивши завод, хочу остаться пока в Петербурге — уплатить занятые деньги и, когда окупится, поселиться на заводе — это было бы отлично…»

Тяга к науке одержала верх. Дмитрий Иванович не стал заводчиком, не стал разорять своего «душевного хозяйства» соприкосновением с капиталами. Но тяга к реальному заводскому делу не пропала бесследно. Она властно дала о себе знать в зрелые годы, и в литературном наследии Менделеева объем работ, посвященных промышленности, технике и экономике, втрое превосходит объем чисто химических работ. Провозвестницей того, что Дмитрий Иванович вплотную подошел к разработке проблем фабрично-заводской промышленности, стала речь, произнесенная им на промышленном съезде в Москве в 1882 году.

В наши дни с удивлением убеждаешься, что меньше ста лет назад было немало образованных и влиятельных людей, искренне считавших фабрично-заводскую промышленность не более чем новомодным увлечением, чуждым и даже вредным для такой якобы исконно земледельческой страны, как Россия. И мнение этих людей выглядело тем более основательным, что оно как будто подтверждалось и подкреплялось вековой традицией. Так, в начале своего царствования Екатерина II не только переписывалась с Дидро и Вольтером, но даже пригласила в Россию на предмет консультаций известного французского экономиста-физиократа М. де ла Ривьера. Но, увы, рекомендаций этого специалиста императрица не смогла бы выполнить при всем своем желании. «В России, — считал де ла Ривьер, — еще все необходимо устраивать. Чтобы выразиться лучше, в России все необходимо уничтожить и затем вновь создать». Но хотя Екатерина поспешила отделаться от такого советчика, экономическая доктрина, проповедником которой он явился в Россию, глубоко импонировала императрице.

Землевладелец — вот истинный распределитель щедрот земных, вот истинный кассир промышленности — это утверждение физиократов полностью устраивало Екатерину II, крупнейшую землевладелицу Европы. И в своем знаменитом «Наказе» она не уставала повторять: «Земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно». И так прочно укоренилась эта мысль в головах не только русских высокопоставленных чиновников и помещиков, но и западноевропейских теоретиков, что даже учение Адама Смита, направленное против учения физиократов, непостижимым образом оказалось согласным с ним, когда дело дошло до судеб России. В противоположность физиократам Смит считал основой народного богатства не землю, а труд. Ему, в частности, принадлежит тот знаменитый пример, который вошел во все учебники политэкономии: о том, как разделение труда при изготовлении швейных игл даст колоссальный выигрыш в производительности. По-видимому, этот пример навел Смита на мысль о том, что во всечеловеческом ансамбле целые государства могут играть роль своего рода специализированных работников. Так, в одной стране может быть особенно выгодно производить избытки железа, в другой — тканей, в третьей — хлеба. Тогда каждая из них может не развивать у себя производство всех видов продукции, а обменивать произведенный в избытке продукт на те изделия, которые в избытке изготовляют соседние страны.

«Спеша к практическим выводам… — писал Менделеев, — А. Смит и особенно его последователи чересчур развили понятие о пользе специализации труда, и дело дошло до того, что между странами думали видеть потребность специализации усилий. Оттуда и родилось учение о том, что Россия есть страна «земледельческая» и даже специально «хлебная». На этом, в сущности, и основывается вся русская промышленная отсталость».

На первый взгляд в таком рассуждении была логика: выгоды специализированного производства, снижение себестоимости, товарный продукт. Да и практика отчасти подтверждала эту логику — львиную долю российского вывоза издавна составлял хлеб, и, казалось, не было видимых причин менять установившиеся обычаи и порядки. Но Менделеев был слишком опытным экономистом, чтобы не понимать: кончились те времена, «когда можно было с истощенной земли переходить на другую, свежую… когда страдный труд в немногие летние месяцы был достаточен для снискания насущного хлеба миллионам народа, когда провозглашена была Россия житницей Европы и считалась исключительно страною земледельческою…». Эти времена кончились, ибо Западная Европа стала покупать дешевый хлеб из других стран, а это снижало цену русского хлеба до того, что вести рентабельное сельское хозяйство стало почти невозможно. Секрет такого удушения русского сельского хозяйства крылся к самой природе хлебного рынка, который по необходимости ограничен. Поэтому оптимальная, наивыгоднейшая для производителя цена на хлеб устанавливается тогда, когда его произведено ровно столько, сколько готовы купить потребители. Малейшее перепроизводство мгновенно сбивает цену на всю массу хлеба, что приводит к кризису, губительному для чисто земледельческой страны. После отмены крепостного права ориентация правящих кругов России преимущественно на земледелие привела к тому, что «русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от нее в крепостной зависимости, доставляя ей хлебные условия жизни».

Если в екатерининскую эпоху никакие рекомендации не могли свернуть Россию с сельскохозяйственных рельсов на промышленные, ибо не созрели еще на то объективные условия, то во второй половине XIX столетия объективные же условия настоятельно требовали учреждения заводов и фабрик. Промышленность, зачастую сама создающая все новый и новый спрос и быстро изменяющая ассортимент выпускаемой продукции, дает населению устойчивый, в принципе неограниченный заработок. Менделеев подсчитал, что в США в те годы сельское хозяйство давало населению всего лишь 5 процентов дохода, а промышленность — 95 процентов! И в этом секрет тех периодических голодовок, которые время от времени поражают преимущественно сельскохозяйственные страны, у населения которых просто нет денег, чтобы в неурожайный год прикупить хлеб на стороне.