Песнь Соломона - Тони Моррисон

— Вы бы уехали отсюда. Продайте этих чертовых собак. Я вам помогу. Нужны вам деньги? Сколько? — спрашивал он, охваченный внезапной жалостью, и она благодарно улыбнулась ему. Ответила, однако, холодно:

— Ноги у меня пока что действуют, захотела бы уйти, так ушла. Спрячь свои деньги.

Уязвленный, Молочник спросил так же сухо:

— Вы так сильно их любили, этих белых?

— Любила? — переспросила Цирцея. — Я их любила?

— Зачем же вы тогда ходите за их собаками?

— Ты знаешь, почему она себя убила? Из-за поместья: смотреть спокойно не могла, как поместье приходит в упадок. Не могла жить без слуг, и без денег, и без того, что можно купить на эти деньги. Все ушло, до последнего цента, а налоги съедали доход от фермы. Сперва исчезли горничные, потом повариха, потом дрессировщик собак, потом садовник, потом шофер, за ним автомобиль, потом прачка, приходившая раз в неделю. А потом она понемногу все начала распродавать: землю, драгоценности, мебель. В последние годы мы ели только овощи с нашего огорода и фрукты из сада. И наконец она не выдержала. Помощи ждать неоткуда, денег нет… Словом, не выдержала она этого. Выпустила все из своих рук.

— Вас она не выпустила, — сказал Молочник, не скрывая злости.

— Да, меня она не выпустила. Она убила себя.

— А вы все так же преданны ей.

— Тебе говорят, а ты не слышишь. Уши выросли на голове, только с мозгами их забыли соединить. Я рассказываю: она убила себя, чтобы не делать ту работу, которую я делала всю жизнь! — Цирцея встала, и собаки встали. — Ты слышишь меня? Она с самого рождения видела, как я работаю, и умерла, ты слышишь, умерла, лишь бы не жить так, как я. Так кем же я была для нее, как ты думаешь? Если жить так, как я, и работать, как я, было для нее хуже смерти? А ты считаешь после этого, будто я здесь живу, потому что ее любила, — не голова, а задница у тебя на плечах!

Собаки заворчали, и Цирцея прикоснулась к их головам. Они стояли рядом с ней — одна справа, другая слева.

— Батлеры любили этот дом. Да… любили. Ездили за море и привезли сюда розовый мрамор с прожилками, а в Италии наняли мастера; он изготовил люстру, которую я каждые два месяца должна была протирать белым муслином и для этого взбиралась на стремянку. Да, они любили этот дом. Ради него пошли на воровство, на ложь и на убийство. А осталась в нем я одна. Я и собаки. И убирать его больше не буду. Никогда. Я больше ни к чему не прикоснусь. Ни единого пятнышка не сотру, не смахну ни единой пылинки. Пусть в этом мире, ради которого они жили, все сгниет и рассыплется в прах. Люстра уже упала и разлетелась на куски. Внизу они валяются, в бальной зале. Проржавели цепи, на каких она висела. Ха! Я хочу увидеть, как здесь все развалится и погибнет, хочу убедиться собственными глазами, что в этом доме ничего уже нельзя спасти. Я поэтому впустила в дом собак. К тому же они воров отгоняют. После ее смерти забредали разные сюда, хотели что-нибудь украсть. Я натравливала на них собак. А потом я просто-напросто впустила в дом всю свору, и они тут со мной поселились. Видел бы ты, во что они превратили ее спальню. У нее на стенах не было обоев. Нет! Стены были шелковой парчой обтянуты, которую какие-то бельгийки ткали целых шесть лет. Она любила свою спальню… ах, как она ее любила. Я впустила туда однажды тридцать овчарок, и они ободрали все стены. Если бы я не боялась, что ты задохнешься от вони, я бы показала тебе их работу. — Она бросила взгляд на окружавшие ее стены. — Эта комната — последняя.

— Может, вы позволите мне как-то вам помочь? — сказал он после недолгой паузы.

— А ты помог мне. Пришел сюда и сделал вид, будто не чувствуешь вони, и рассказал мне о Мейконе и моей милой малышке Пилат.

— Я правда вам помог?

— Чистая правда.

Они встали, вышли из комнаты и направились к лестнице.

— Осторожно спускайся. Темно. — Из всех углов, куда ни глянь, урча, вылезали собаки. — Их пора кормить, — сказала она. Молочник начал спускаться по лестнице. Дойдя до середины, он обернулся и посмотрел на Цирцею.

— Вы сказали, жена моего деда уговорила его не менять имя. А его настоящее имя вы случайно не знаете?

— Джейк, по-моему.

— Джейк, а фамилия как?

Она пожала плечами — жест Ширли Темпль[18], жест маленькой беспомощной девочки.

— Джейк — вот и все, что она мне сказала.

— Спасибо, — крикнул он несколько громче, чем нужно: ему хотелось, чтобы его благодарность пробилась сквозь вонь, которая волной катила вверх от урчащей в прихожей своры.

Ворчание и вонь преследовали его, пока он шел через кустарник к дороге по тропинке, похожей на черно-зеленый тоннель. Было пол-одиннадцатого, когда он добрался до места. Еще полтора часа придется ждать Племянника. Расхаживая по обочине, Молочник напряженно думал. Когда же ему сюда возвратиться? Попытаться взять машину напрокат или одолжить у священника? Забрал ли Племянник его чемодан? Какое снаряжение ему понадобится? Фонарик, а еще что? И что ему придумать, чтобы объяснить, как он попал в пещеру, если кто-нибудь там на него наткнется? Да просто он пришел, чтобы забрать останки деда, и как положено, предать их земле. Так размышляя, он продолжал шагать по обочине, потом двинулся в ту сторону, откуда должен был появиться Племянник. Потом он начал сомневаться: а в ту ли сторону он идет? Повернул назад, но тут увидел, что из кустов торчат концы трех деревянных досок. Может, это те самые ступеньки, о которых ему говорила Цирцея? Хотя, собственно, уже не ступеньки, а то, что от них осталось. Он смекнул: Цирцея уже много лет не выходит из дому. Ступеньки, которые она когда-то видела, теперь, конечно, развалились. Но, если указания, которые она ему дала, правильны, он успеет обернуться туда и назад до полудня. Во всяком случае, обследовать местность гораздо удобнее при свете дня.

Он осторожно раздвинул кусты и немного прошел в глубь леса. Нигде не видно даже маленькой тропинки. Продолжая пробираться дальше, он услыхал журчанье воды и пошел в ту сторону — ему казалось, сразу же за ближайшими деревьями появится ручей. Но ручья все не было. Он до него добрался только через пятнадцать минут. «Переберешься на тот берег», — сказала Цирцея, и он решил, что должен быть какой-то мостик. Мостика не оказалось. Он огляделся и увидел холмы. Наверно, это тут. Конечно, тут. Он прикинул: чтобы дойти до пещеры, ему понадобится примерно час, а он ведь через час должен вернуться к дороге. Он сел на землю, снял ботинки и носки, носки сунул в карманы и подвернул повыше брюки. Держа в руках ботинки, он пошел через ручей вброд. Вода оказалась ужасно холодной, а камни на дне ручья скользкими, он поскользнулся и ушиб колено, да к тому же, взмахнув руками чтобы не упасть, зачерпнул в ботинки воды. С трудом поднялся и вылил из ботинок воду. Все равно он уже вымок, так чего же возвращаться? И Молочник побрел вперед. Через несколько шагов он угодил ногой в выемку глубиной дюймов в шесть и опять упал, однако, на сей раз окунулся с головой и даже успел заметить мгновенно промелькнувшую перед ним серебристую полупрозрачную рыбку. Отфыркиваясь и выплевывая воду, он последними словами поносил ручей, слишком мелкий, чтобы переплыть его, и слишком каменистый, чтобы перейти вброд. Ему бы надо было выломать палку и перед каждым шагом измерять глубину, но он не додумался вовремя — слишком волновался. Так он и шел, ощупывая перед каждым шагом дно пальцами ног. Шел медленно — ручей был глубиною два-три фута и около двенадцати ярдов в ширину. Если бы он так не торопился поскорее перебраться на тот берег, он, может быть, нашел бы в другом месте более узкую часть ручья. Размышляя, как он мог бы поступить, если бы не полез очертя голову в воду, он злился, и досада побуждала его упорно двигаться вперед по скользким камням, пока он не добрался наконец до берега. Он швырнул ботинки на сухую землю и, запыхавшись, выбрался на берег. Полез в карман за сигаретами; оказалось, они промокли. Он растянулся навзничь на траве, и его обогрело теплое полуденное солнце. Он даже рот раскрыл, чтобы почувствовать на языке приятную свежесть воздуха.

Немного погодя он сел и натянул на ноги сырые носки и башмаки. Взглянул на часы. Часы тикали, но стекло разбилось, и погнулась минутная стрелка. Пора идти, подумал он и зашагал к холмам, но тут его обмануло зрение, точно так же, как раньше слух: холмы были намного дальше, чем ему показалось. Ему не приходило раньше в голову, что просто-напросто идти пешком среди кустов и деревьев будет так трудно. При слове «лес» он всегда себе представлял городской парк или ухоженный лесок на острове Оноре, куда его возили в детстве на «паккарде», весь прочерченный тропинками. «Он взял в аренду десять акров девственного леса и весь его расчистил», — говорили старики, рассказывая, с чего началась знаменитая ферма Мейкона Помера. Это можно расчистить? Вырубить топором? Непроходимую чащобу, через которую и пробраться-то невозможно?