Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович

А внизу осаждавшие взобрались на уже отвердевшие таким же образом массивы тьмы, и теперь весь лагерь болгар и куманов оказался саженей на двадцать ближе к парящему над землей монастырю. Шишман сам обходил все горящие заячьим пометом костры, наклонялся над ними, чтобы лично, своей смолистой тенью подпитать пламя. С земли поднималось бесчисленное множество крутящихся вихрей, заглатывавших все, что попадалось им на пути. Те из них, что были слабее, сорвали с дубов зеленую листву, обломали тонкие ветки у сосен, разрушили пчелиные ульи, раскрошили большую часть комьев земли, похитили с веревки одежду и мокрого места не оставили от случайно залетевших птиц. Более сильные смогли с корнем вырвать парящие в высоте деревья, повалить ельник, окончательно превратить речку с дождевой водой в мутную борозду, покрыть копотью пурпурные стены и свинцовую крышу Спасова дома, подрыть основание трапезной, унести часть окружавшей верхний двор стены с несколькими кельями, утопить в ничто смотровые и слуховые окошки странноприимного дома…

Появившееся из-за холма ярко-красное солнце немного рассеяло поднимавшийся снизу сумрак. Через только что открытое окно монахи бросали в темноту горящие лампадные фитили. Кузнец Радак вытряхнул вниз искры, давно припасенные в мехах. Они прожгли два-три тьмистых облака и, обессилев, угасли. В окне была видна только ночь, а в ночи – безнадежно заблудившийся пчелиный рой.

– Сюда, Цвета, Тихосава и ты, Малена! – кричал кто-то из тьмы.

– Летите, летите, Грозда, Радана и Любуша! – ходил по кругу медовник и восковник Жичи.

– Скорей сюда, милые мои, не пропасть бы вам в гиблом месте! Собирайтесь все на южном клиросе в церкви Святого Вознесения! Летите сюда, Дружана, Лейка, Миляна, Косара… – подзывал отец Паисий по имени каждую пчелу.

Кто-то неосторожно нагнулся и попал лицом во мрак. Когда его, схватив за ноги, кое-как вытащили, оказалось, что он совершенно обезображен – ни одной человеческой черты на лице не осталось. Тщетно травник Иоаникий прикладывал к нему листья подорожника из своих запасов. Пострадавший громко стонал от сильной боли.

На другом конце верхнего монастырского двора, не выдержав, рухнула дверь, ведущая в кладовые, придавив насмерть хранителя подвалов, прожорливые сони и черные мушки дождались своего часа, набросились на монастырские запасы и растащили все, вплоть до последнего зернышка и крошки.

У женщин все руки были в ожогах от того, что они пряли язычки пламени свечей. На ладонях старой Градины образовались язвы, превратившиеся в незаживающие раны.

Посыпались и другие беды, каждая следующая хуже предыдущей, отдельные судьбы сливались в общий хоровод несчастий. Савина катехумения до самого потолка наполнилась злыми вестями:

– У некоторых началось помрачение рассудка!

– Отче, храму не хватает света!

– Тени умножаются, их стало вдвое больше, чем нас, защитников монастыря!

– Эконом просил передать, день едва перевалил за полдень, а мы уже сожгли треть оставшихся лучин!

– Пение становится все более жидким!

– Повесть почти пересохла!

– Преподобный, преподобный, Жича наша угасает!

IIСожгли и вторую треть лучин, есть ли душа у того, кто взял на себя чужие жизни

С трудом прокладывая себе дорогу среди всего этого, в катехумению вошли два стратора, молодых монаха, которые в монастыре смотрели за мулами. Игумен уже было решил, что сейчас они сообщат ему о гибели всех еще остававшихся живыми животных, и еще больше сгорбился, чтобы принять на свои плечи и этот груз. Но страторы пришли просить разрешения отправиться к ближайшим склонам Столовых гор, где, за пределами круга тьмы, в это время наверняка в изобилии уродились солнечные лучи.

– Мы выведем отсюда детей, а обратно в Жичу доставим несколько переметных сумок, набитых светом! Тропа по комкам земли, может быть, еще не совсем развалилась. И она доведет нас до вершины холма, где мы в прошлом году собирали полуденный зной, – бодро закончили монахи.

– Вижу, дети мои, отвага у вас есть, но моя сила недостаточна, – отвечал отец Григорий. – Боюсь, что и воздушные дорога могут быть несовершенны. Принять на себя еще и груз чужих жизней? Да к тому же детских! Кто на такое решится, у того просто души нет!

Но монахи были упорны:

– Отпусти нас, преподобный, благослови, даже если ничего не выйдет, то хоть будет о чем рассказывать!

Игумен Григорий распорядился тогда, чтобы эконом раздал и другую треть оставшихся лучин. Страторы перекрестились на иконы Христа и Богоматери и вышли из храма. Отовсюду, размахивая светящими лучинами и осторожно, шаг за шагом, нащупывая комья земли, потянулись матери с младенцами на руках. Игумен трепетал возле окна, видя, как несколько раз чуть не погибли те, кто делает хотя бы шаг в сторону. В конце концов все счастливо добрались до конюшни, откуда уже вывели десяток мулов под переметными сумками, к каждому из которых подцепили крытую тележку и посадили туда детей. Каждая мать нашептывала своему ребенку молитву, чтобы она сопровождала его в пути и осталась с ним навсегда как память о матери. Потом небольшой караван в вышине двинулся в путь по направлению к Столовым горам, где на склонах, за пределами мрака, солнце, конечно же, широко разбросало свои лучи. Недолгое время еще были видны очертания повозок и мулов, до монастыря доносились покрикивания страторов и их тихая песня, которой они подбадривали себя, плач детей, неуверенный стук копыт, но вскоре все поглотила глухая тьма. Остались лишь приглушенные рыдания матерей.

Один Господь знает, сколько прошло времени. И то, что для человека, беззаботно углубившегося в книгу, всего лишь миг, тому, кто попал в беду, кажется целой вечностью.

Как бы то ни было, совершенно неожиданно, причем снизу, разнеслась весть о монахах с детьми, выбравшихся из монастыря. Дело в том, что видинский князь Шишман послал несколько болгар и куманов за пределы мрака охотиться на птиц, чтобы раздобыть летные перья, которые потребовал сарацин Ариф. Он рассчитал, сколько чего ему надо, чтобы сделать механическую птицу, и часть войска разбрелась по окрестным лугам и полянам. Добыча была богатой, многие птицы были сбиты влет, много птенцов выпало из сшибленных гнезд, каждый воин тащил по целому мешку, набитому разными перьями, и тут кто-то заметил на открытом месте двух монахов, которые старательно собирали зрелый свет дня. Наверху, точно над верхушкой одного стоящего дуба, мирно паслось несколько мулов с переметными сумками, наполовину набитыми свежим солнечным светом, к тому же они были запряжены в тележки, из которых, как птенцы из гнезда, высовывались детские головки.

– Мы, князь, тут же погнались за ними, – рассказывал один из свидетелей.

– Но монахи оказались очень быстрыми, забрались на дуб и вместе со своей скотиной, гаденышами и светом исчезли в вышине, – добавил второй.

– Мы стреляли в них, сколько могли! Без толку! – закончил третий.

Многострашный видинский князь взревел:

– Если эти двое привезут в монастырь хоть немного своего груза, вам конец! Разбудить цикаваца! Пусть он их догонит! Чего ради я вынашивал его под мышкой сорок дней, чего ради я таскаю его за собой с начала похода?! Разбудить цикаваца! Пусть весь свод перевернет, если нужно, пусть разверзнутся все девять небес, но без тележек пусть не возвращается!

IIIКошелек с пятью серебряниками, третья треть лучин и церковь Святого Феодора

Кельи ксенодохии, которую еще называют больницей, были полны, так что никто и не заметил, как казначей Данило встал с постели, прикрыл лицо тенью и крадучись вышел вон. Стараясь держаться в темноте, пользуясь тем, что почти ничего было не видно, поддерживая свою перебитую руку и закусив нижнюю губу, чтобы бред, сросшийся с разумом, не выдал его, Данило прокрался к тому месту, где хранилась великая тайна. Перед ризничим Каллисфеном, который постоянно охранял священные сосуды и реликвии, он опустил глаза и, изменив голос, проговорил:

– Старейшина монастыря зовет тебя, поспеши! Иди скорее, игумен уже ждет перед трапезной! Пока ты не вернешься, велел остаться здесь мне! Только смотри, не наступи в пустоту, перед входом в церковь парни переложили комья земли с правой стороны воздуха на левую!

Не подозревая, что обмануть может и свой, отец Каллисфен торопливо вышел. Казначей немного подождал, а убедившись, что ризничий больше никогда не вернется, начал той самой рукой рыться среди находившихся в ризнице предметов, небрежно отбрасывая в сторону киот с частичкой креста Христова, часть ризы и пояса Богородицы, киот с частицей головы святого Иоанна Крестителя, мощи апостолов, пророков и мучеников… Наконец, вытряхнув несколько ящиков с потирами, дискосами, звездами и ложками, Данило нашел то, что искал. Это был кошелек с пожертвованием, подаренный торговцем из Скадара. Кошелек с пятью серебряниками, в котором их всегда было тридцать, сколько бы монет в него ни добавляли или ни вынимали. Сунув его глубоко за пазуху, казначей сгорбился, закусил губу и тихо прокрался наружу, стараясь держаться особо затененных мест.