НФ: Альманах научной фантастики. День гнева - Север Гансовский

— Не может быть! — сказал Сойерс, — Не должно быть. Какая потеря!

— Да. Он был очень стар и к тому же вел нездоровый образ жизни. Дни и ночи проводил за чтением старинных книг, копался в микротеках, пренебрегал правилами физиологической и умственной гигиены. Странно, что его хилый организм так долго выдерживал перегрузки. Но всему приходит конец.

— Какая потеря! — повторил Сойерс.

— Да, но потеря восполнимая, — возразил Воронихин. — Нет, нет, не перебивайте. Выслушайте меня до конца. Около года назад я связался с Броктом по видео и попросил согласия встретиться с ним. Он сказал, что не любит отвлекаться от своих занятий и к тому же не нуждается в очередной хвалебной оде, но я заверил, что речь идет не об этом, у меня к нему весьма важное дело. В конце концов Брокт уступил.

Мы встретились на другой день, для чего мне пришлось проделать довольно утомительное путешествие. Он живет, прошу прощения, жил, в одном из тех уединенных местечек в горной местности, которые служат приютом для поэтов и влюбленных, желающих хоть на время отключиться от мирской суеты. Приходилось ли вам бывать в Одиноком?

— Нет, никогда, — ответил Сойерс, — хотя слышал о нем немало и даже как-то врач рекомендовал мне провести там свой отпуск.

— Это очаровательный поселок, — продолжал Воронихин. — Виллы цепью растянулись в горах, далеко отстоя одна от другой. Район закрыт для полетов, туда нельзя добраться и на мобилях. Единственный способ — двадцатикилометровая прогулка, а если вы немощны то вас снабдят древней колесницей, запряженной парой лошадок.

Меня встретила милая старушка, его жена, угостила чаем, заставив попробовать пироги домашнего изготовления — как видите, не все в этом мире доверяется механизмам. Когда я стал выказывать признаки нетерпения, она сообщила, что Брокт ждет меня в кабинете. Не стал спрашивать, почему меня не провели к нему сразу. Видимо, женщина не разделяла стремления мужа к одиночеству и рада была даже моему обществу.

Брокт встал из-за широченного стола, заваленного кипой бумаг, небрежно протянул руку и вместо приветствия сказал: “Могу уделить вам не более получаса, мое время слишком ценно”. Потом, заметив гримасу укора на лице жены, добавил: “Это не от чванства, поверьте, у меня действительно остался слишком малый срок, чтобы тратить его попусту”. — И взглядом дал понять жене, что ее присутствие не обязательно.

“Собираюсь задать вам всего один вопрос”, — сказал я. — “Спрашивайте”. — “Почему вы опубликовали под своим именем поэму, принадлежащую перу Есенина?”

Эффект был совсем не тот, какого я ожидал. Никаких признаков удивления, или страха, или гнева. Ничего похожего на то, что должен испытывать вор, пойманный с поличным. Секунду он пристально глядел мне в глаза, потом отошел к окну и уставился на череду зеленых холмов. Он был очень высок и худ, с узкими плечами, шеи почти не было видно, и голова, казалось, росла прямо на туловище. Брокт явно не принадлежал к образцам человеческой расы на высшей ступени ее развития. Я терпеливо ждал, твердо решив не раскрывать рта, пока не дождусь ответа.

— Я ничего не понимаю, — сказал Сойерс. — Старинный поэт… Какая-то литературная кража в наше время…

— Я просил вас не перебивать, Сойерс, — сказал Воронихин. — Постараюсь быть кратким.

— Нет, нет, продолжайте, мне некуда спешить.

— Потом Брокт сказал, не оборачиваясь: “У вас есть доказательства?” Я был готов к этому вопросу: — “Нет, но при желании их нетрудно найти, и вам это известно лучше, чем мне”.

“Да, вы правы, — сказал он. — Что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Странно, что так поздно. — Брокт отошел от окна, повернулся ко мне лицом и спросил: — Разумеется, вы намерены предать свое открытие гласности?” Слово “открытие” он произнес с подчеркнутой иронией.

“Не знаю, — ответил я. — Прежде всего хотелось бы знать мотивы”.

“Ах, да, мотивы… Естественно. Вы имеете на это право. Садитесь. — Он указал мне на овальное кресло, а сам прошел к своему месту за письменным столом, сел, выставил вперед костлявые локти и уперся пальцами в виски. — Я, Николай Брокт, — сказал он торжественно, будто пародируя официальные заявления на межпланетных конгрессах, — опубликовал за свою жизнь сорок четыре выдающихся литературных произведения. И все они не мои. В старину это называли плагиатом — изысканное выражение, обозначавшее литературное воровство. Сейчас вы узнаете, почему я это сделал. Кстати, не хотите ли записать мою исповедь?” — Он достал из ящика миниатюрный автописец и щелчком подтолкнул ко мне. — “Благодарю, — сказал я, — пока в этом нет нужды. К тому же у меня отличная память”. — “Как хотите, — бросил он равнодушно. — Для начала придется выслушать нечто вроде предисловия. Приношу извинения, если все или хотя бы часть того, о чем я собираюсь сказать, вам известно. Без этого не обойтись.

Одна из наиболее сложных проблем, стоящих перед человечеством и приобретающих все более серьезный характер для каждого нового поколения, — это проблема сохранения накопленных знаний. Впрочем, слово “сохранение” не совсем точно выражает суть дела. Хранить можно, в конце концов, что угодно, от овощей до запасов воздуха. Современная техника позволила сделать практически вечными такие неувядаемые творения человеческого духа, как Пизанскую башню или Монну Лизу. В микрофильмах сберегаются все книги, изданные со времени изобретения книгопечатания. Но подавляющее большинство этих ценностей мертво, ибо не потребляется разумом. Да, это именно то слово, которое здесь уместно. Не проблема сохранения, а проблема потребления накопленных знаний.

Первые признаки неблагополучия стали обнаруживаться в конце второго тысячелетия. Вам любопытно будет узнать, что наши пращуры уже к 1970 году издавали в год полмиллиона названий книг. Разумеется, в их числе было много переизданий и переводов. Но поток новинок нарастал. В 1980 году на Земле издавалось около 700 тысяч названий, в 1990 — примерно миллион, а когда человечество вступило в третье тысячелетие — в свет было выпущено свыше полутора миллионов названий книг”.

Не стану утомлять вас цифрами. Позволю только напомнить, что в прошлом году, по данным Вселенского статистического института, на Земле и других планетах, населенных людьми, опубликовано почти 10 миллиардов названий, причем третью часть этой книжной лавины составляют новые произведения. Я говорю “книжной”, потому что форма публикации не имеет значения, идет ли речь о видео-, звукозаписи или наборной книге”.

Брокт теперь расхаживал по комнате, заложив руки за спину, говорил монотонным назидательным тоном, словно профессор, читающий популярную лекцию в студенческой аудитории.

“Вернувшись к рубежу второго и третьего тысячелетий, — продолжал оратор, — мы узнаем, что уже в те далекие времена подавляющее большинство вновь созданных литературных произведений жило два-три года, от силы пять лет. В сущности, они производились для разового потребления, как пища или одежда. Ремесленнические поделки, служившие средством скоротать или даже убить время, как тогда говорили, быстро выходили из моды, пылились в подвальных помещениях публичных библиотек, а затем шли на макулатуру.

Я далек от намерения морализировать на сей счет и упрекать наших предков в недостатке культуры. Литература, как и всякая другая сфера деятельности, призванная удовлетворять определенную общественную потребность, не может обходиться без массовой продукции. Разве не так обстоит дело и в наше время?.. Разумеется, сегодняшний читатель несравненно более взыскателен, а средний уровень литературных произведений гораздо выше, чем когда-либо в прошлом. Это естественный результат развития цивилизации. Но соотношение между поделками и шедеврами остается почти без изменений. Вполне вероятно, что какой-нибудь проходной роман, изданный в наши дни, был бы признан выдающимся несколько веков назад. Для нас он остается проходным именно потому, что воспринимается в сравнении с подлинными шедеврами четвертого тысячелетия”.

Брокт остановился, на секунду задумался, потом подошел ко мне и уже с оттенком дружеской доверительности, сказал:

“Кстати, о мотивах. Первая идея, которая совершенно неожиданно пришла мне в голову, заключалась в следующем: если наша средняя книга была бы принята древними как шедевр, не следует ли отсюда, что средняя книга древних будет принята как шедевр людьми нашего времени?”

“Нет, — ответил я. — Эта идея абсурдна. Вы только что изволили заметить, что наш средний роман был бы признан в прошлом шедевром. С этим еще можно согласиться. Но наоборот… Прошу прощения, подобная инверсия кажется мне бессмысленной”.

“Вовсе нет, вовсе нет! — возразил Брокт. — Как раз потому, что речь идет о ценностях духовных, а не материальных. Действительно, если бы нам вдруг пришло в голову предложить своим современникам, скажем, примитивные наручные часы XXIV столетия, нас бы подняли на смех. Иное дело книга, пусть даже посредственная для своего времени. Она любопытна и привлекательна, потому что позволяет войти в незнакомый нам духовный мир, удовлетворить тот неистребимый интерес к прошлому, который всегда живет в человеке и на котором зиждется преемственная связь поколений… Не согласны? Мысль об инверсии, как вы удачно выразились, пришла ко мне откуда-то из глубин подсознания. Поначалу я ее попросту отбросил. Да, отбросил. Она показалась мне такой же нелепицей, как и вам”.