Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков - Вильгельм Райх

Далее, если бы страх был выражением «освободившегося влечения к смерти», то осталось бы непонятным, каким образом «твердые структуры» могут стать свободными. Бенедек сама говорит, что мы признаем структуру, застывшее, как нечто враждебное жизни только тогда, когда она начинает преобладать и сдерживать жизненные процессы.

Если структурообразующие процессы равнозначны влечению к смерти, если, далее, согласно гипотезе Бенедек, страх соответствует внутреннему восприятию этого преобладающего затвердевания, т. е. умирания, то в детском и юношеском возрасте не могло бы быть никакого страха, а в пожилом возрасте страх только бы усиливался. На самом же деле имеет место обратное: функция страха активно проявляется как раз в период расцвета сексуальности (при условии торможения ее функции). Согласно этой гипотезе, мы должны были бы обнаружить страх смерти также и у удовлетворенного человека, поскольку он подчиняется тому же самому биологическому процессу распада, что и неудовлетворенный.

Последовательно прослеживая фрейдовскую теорию актуального страха, мне удалось модифицировать первоначальную формулу, согласно которой страх возникает в результате преобразования либидо, таким образом: страх – это проявление того же процесса возбуждения в вазо-вегетативной системе, которое в системе чувствительности воспринимается как сексуальное удовольствие[40].

Клиническое наблюдение показывает, что страх прежде всего есть не что иное, как ощущение узости, процесса застоя (Angst = angustiae), что опасения (воображаемые опасности) становятся аффектами страха только при условии, что добавляется подобный специфический застой. Если бы однажды выяснилось, что общественные ограничения сексуального удовлетворения, создавая сексуальный застой, ускоряют структурообразующие процессы и тем самым, следовательно, умирание, то этим было бы доказано не происхождение страха из этих процессов, а лишь наносящее ущерб жизни воздействие морали, отрицающей сексуальность.

Изменение в понимании мазохизма автоматически привело к изменению формулы неврозов. Первоначальная точка зрения Фрейда состояла в том, что душевное развитие происходит в условиях конфликта между влечением и внешним миром. Наряду с этим воззрением имелось и другое, которое хотя и не упраздняло первое, но все же существенно его ограничивало: психический конфликт между эросом (сексуальностью, либидо) и влечением к смерти (импульсом к самоуничтожению, первичным мазохизмом).

Клиническим исходным пунктом этой гипотезы, которая с самого начала вызывала сильнейшие сомнения, являлся странный, даже загадочный факт, что некоторые больные, похоже, не желают отказываться от своего недуга и все снова и снова отыскивают неприятные ситуации. Это противоречило принципу удовольствия. Поэтому напрашивался вывод о внутреннем, скрытом намерении держаться за страдание или снова его переживать[41]. Спорным оставалось только то, как следовало понимать эту «волю к болезни» – как первичную биологическую тенденцию или как вторичное образование психического организма. Можно констатировать потребность в наказании, которая – согласно этой гипотезе, – казалось бы, посредством самоистязания удовлетворяет притязания бессознательного чувства вины. И в психоаналитической литературе, появившейся после «По ту сторону принципа удовольствия» и представленной прежде всего работами Александера, Райка, Нунберга и многих других, формула невротического конфликта была изменена, хотя особо это и не отмечалось[42]. Если первоначально считалось, что невроз возникает из конфликта: влечение – внешний мир (либидо – страх перед наказанием), то теперь считалось, что невроз возникает из конфликта: влечение – потребность в наказании (либидо – желание наказания), что означает прямую противоположность прежней формулировки[43]. Это воззрение последовательно вытекало из новой теории противоположных влечений: эрос – влечение к смерти, которая сводила психический конфликт к внутренним элементам и все больше отодвигала на задний план роль фрустрирующего и наказывающего внешнего мира[44]. В результате стали полагать, что ответ на вопрос, откуда берется недуг (вместо тезиса: «Из внешнего мира, из общества»), можно выразить формулой: «Из биологической воли к страданию, из влечения к смерти и потребности в наказании». Этот вывод преграждает трудный путь в социологию человеческого страдания, который широко открывала первоначальная психологическая формула психического конфликта. Если теория влечения к смерти (теория о биологических влечениях к самоуничтожению) ведет к культур-философии человеческого страдания, как, например, в «Недомогании культуры», согласно которой человеческое страдание неискоренимо, поскольку деструктивные и влекущие к самоуничтожению импульсы преодолеть невозможно[45], то, в отличие от нее, первоначальная формула психического конфликта ведет к критике социального устройства.

С переносом происхождения болезни из внешнего мира, из общества, во внутренний мир, со сведением его к биологической тенденции был существенно поколеблен кардинальный принцип первоначальной аналитической психологии, «принцип удовольствия-неудовольствия». Принцип удовольствия-неудовольствия составляет основной закон психического аппарата, согласно которому к удовольствию стремятся, неудовольствия избегают. Удовольствие и неудовольствие, или психическая реакция на приятные и неприятные раздражители, согласно прежнему воззрению, определяют душевное развитие и душевные реакции. «Принцип реальности» не являлся противоположностью принципа удовольствия, он лишь утверждал, что в ходе развития вследствие влияний внешнего мира психический аппарат должен научиться откладывать моментальное получение удовольствия, более того, иногда даже полностью от него отказываться. Эти «два принципа психического события»[46] могли считаться верными до тех пор, пока ответ на важнейший вопрос о мазохизме состоял в том, что желание терпеть страдание возникает вследствие торможения тенденции причинять боль или страдание другому, т. е. в результате ее обращения против собственной персоны. Мазохизм еще находился полностью в рамках принципа удовольствия, но даже при таком понимании оставалась проблема, каким образом страдание может доставлять удовольствие. Это с самого начала противоречило сущности и смыслу функции удовольствия, хотя и можно было понять, как неудовлетворенное или сдержанное удовольствие превращается в неудовольствие, но не каким образом неудовольствие могло бы превратиться в удовольствие. Т. е. и первоначальной трактовкой общепризнанного принципа удовольствия главная загадка мазохизма не решалась, ибо утверждение, что мазохизм заключается именно в том, что имеется удовольствие от неудовольствия, ничего не объясняло.

Гипотеза о «навязчивом повторении» была воспринята большинством аналитиков как удовлетворительное решение проблемы страдания. Она блестяще вписывалась в гипотезу о влечении к смерти и в теорию о потребности в наказании, но в двух отношениях была довольно спорной. Во-первых, она разрушала всеобщее значение эвристически ценного и клинически неприкосновенного принципа удовольствия. Во-вторых, она привносила в эмпирически хорошо обоснованную теорию принципа удовольствия-неудовольствия не подвергаемый сомнению метафизический элемент, недоказуемое и недоказанное предположение, которое создавало множество ненужных проблем в построении аналитической теории. В соответствии с этой гипотезой должно якобы существовать биологическое принуждение к повторению неприятных ситуаций. «Принцип навязчивого повторения» немногое значил, если понимался первично-биологически, поскольку в этом отношении являлся просто термином, тогда как формулировка принципа удовольствия-неудовольствия могла опираться на физиологические законы напряжения и разрядки. Если же под навязчивым повторением понимался закон, в соответствии с которым любое влечение стремится к созданию состояния покоя, далее когда под ним понималось навязчивое стремление к повторному переживанию однажды испытанного удовольствия, то против этого не было никаких возражений. В этом смысле такая формулировка была ценным дополнением к нашему представлению о механизме напряжения и разрядки. Но при таком понимании навязчивое повторение полностью находится в рамках принципа удовольствия, более того, именно принципом удовольствия оно и объясняется. В 1923 году, тогда еще не совсем умело, я определил влечение как желание вновь пережить удовольствие[47]. Таким образом, в рамках принципа удовольствия гипотеза о навязчивом повторении является важным теоретическим допущением. Однако принцип навязчивого повторения был сформулирован как находящийся по ту сторону принципа удовольствия, как гипотеза для объяснения фактов, для истолкования которых принцип удовольствия якобы был недостаточен. Однако клиническим путем не удалось доказать, что навязчивое повторение является первичной тенденцией психического аппарата. Этот принцип должен был что-то разъяснить, но он сам оказался необоснованным. Он склонил многих аналитиков к гипотезе о надындивидуальной «ананке». Для объяснения стремления к восстановлению состояния покоя эта гипотеза была излишней, потому что это стремление полностью объясняется функцией либидо вызывать разрядку, а также либидинозной тоской по утробе матери. В каждой сфере влечения эта разрядка есть не что иное, как создание первоначального состояния покоя, и содержится в самом понятии влечения. Заметим в скобках, что и гипотеза о биологическом стремлении к смерти становится излишней, если подумать о том, что физиологическая инволюция организма, его медленное отмирание, начинается, как только ослабевает функция полового аппарата, источника либидо. Следовательно, причиной умирания является не что иное, как постепенное прекращение функционирования жизненно важных аппаратов.