На грани веков - Андрей Упит

— Да, малышка, чем плохо этакой птице. Сидит, как барон в своем имении, никто его не гонит и жену не отнимает. Холода подойдут — со всем семейством подастся в теплые края. Есть такие края, где лягушки по лугам скачут, когда у нас здесь сугроб вот по сих пор… Да, да, дочка, хорошо, когда есть крылья.

Девчонка снова что-то проворковала. Трава от дождя совсем сырая, но смуглые заскорузлые ноги с исцарапанными лодыжками даже и не чувствовали этой сырости. Рожь в этакую засуху совсем не желтела, колосья полегли, скрутившись в жгут, намокшие стебли плохо пахли. Уже зажинки, вон там стоят парами десять копен. За ними вздымаются пышные вершины господского парка, а дальше ровная полоса леса. Замелькали красные черепичные крыши. Начало рассветать, последние тучи тянулись к западу, на лужках в излуках зарослей курился легкий туман — день будет жаркий.

Над кустами и кучками лип постепенно вылезла белая колокольня с зеленой жестяной крышей и петухом на верхушке. Мартынь с девчонкой держались правее, между корчмой и мызой пастора. Русло ручья бесконечно петляло, дорога выходила много длиннее, чем напрямик через поле. Но холм был совсем открытый, там их увидели бы так же хорошо из имения, как и с сосновской стороны. Здесь же заросли ивы и черемухи непрерывно изгибались, образуя перелески, в которых стояли копенки сена с прижиминами на верхушках и дернинами, надетыми на стожары.

Дворы при пасторской мызе ничем особенно не отличались от жилищ сосновцев. Но поодаль, у некоторых овинов, прилепились жилые постройки с белыми, утолщенными у основания трубами над соломенными крышами. Одна из них как раз задымилась, медленно с достоинством попыхивая в небо белыми клубами дыма. В тени стены сверкнуло маленькое застекленное оконце, словно только что приоткрытый, еще затуманенный сном глаз… У лиственских только женщины вставали рано, мужчины воскресным утром могли спать до солнца.

Мартынь оглядел все это мельком, у него сейчас иная забота, иные мысли. У него и у Майи будет другая дорога. Пока Друст с товарищами станет отбиваться от свадебных гостей — поезжан, он ее пронесет через льняное поле пастора, где русло ручья описывает дугу в сторону Даугавы и вливается в чащобу у выгона. На болоте она, конечно, не будет сопротивляться, сама побежит. Он не станет тянуть за руку, только через топи легко перенесет — руки его уж не будут такими жесткими, он ведь кузнец и знает, как и железо сделать мягким… Пока те опомнятся и погонятся следом, они уже скроются в большом лесу, возьмут вправо, где никому не придет в голову их искать. Леса — они велики, до самых рижских болот и песчаных холмов, — скольких они уже так укрыли. Леса — они молчаливы, никого не выдают, в солнечные дни там тенисто, в дождь под старой елью лучше, чем под дырявой соломенной крышей…

От большой березовой рощи все же пришлось идти по открытому полю. Но дорога была пустынной, а тут уже можно разглядеть за тремя взгорками и крыши Вайваров, похожие на серые козлиные спины. Из Падегов проковыляли двое и исчезли за ивняком… Может, это Клав с Кришем, может, они еще до времени хотят незаметно убраться, покамест скотину не выгоняют, чтобы на условленном месте дожидаться полудня… Всю ночь Мартыня подхлестывала тревога, а сейчас сердце забилось еще сильнее, по жилам словно горящие муравьи засновали.

ЧАСТЬ II

ПЕРВАЯ НОЧЬ

Первый раздел

1

В Атрадзене, наверно, все еще спали, когда Курт фон Брюммер вышел из своей комнаты.

Тихо прикрыл двери, тихо спустился по ступеням — будить ему никого не хотелось. Приближаясь к обиталищу старой баронессы, пошел на цыпочках. Но там двери открыты и комната пуста. Свеча еще, правда, горит перед распятием, но кровать и кресло вынесены. Ах да, ведь баронессу еще вчера перенесли наверх, в покои усопшего барона. Из библиотеки убрали на чердак книги и прочие вещи, которые новой владелице имения казались ненужными в спальной. Сама она тоже уже начала передвигаться, но голос еще слабый, гнев могла выражать больше жестами и гримасами, прикрикнуть как следует еще не в силах. Но зато во всю мочь вопила монахиня — никто не поверил бы, что в этой тощей восковой свече таится столько злости. Кухонные и комнатные девки метались, как всполошенные куропатки, у одной Курт уже заметил растрепанные волосы и красную царапину на щеке. Да, старым добрым временам теперь конец. Шарлотта-Амалия, как горностай в нору, забилась в свой угол и старалась не показываться.

У наружных дверей Курт остановился. Наверху снова кто-то каркал, точно ворона, когда мальчишки подбираются к ее гнезду. Нет, это не тот голос, который умел выпевать молитвы столь елейно и сладостно — ну прямо всем ангелам небесным на умиление.

У дверей ждал старый слуга барона, в ветхом мужицком кафтане, съежившийся и понурый.

— Ну вот и вы уезжаете, господин барон… Что же мне одному… как же нам теперь вдвоем с фрейлейн Лоттой?

Он отер слезы с седых усов. Забавно было, что даже у этого мужика свои горести и он их, верно, считает столь же важными, как и господа — свои. Курт улыбнулся.

— Чего ты горюешь, старина! У фрейлейн Шарлотты-Амалии — у той совсем другое дело, для нее впереди тяжелые деньки. А тебе-то что? Имения у тебя нет, терять тебе нечего.

— Ну, что это вы говорите, господин барон! Как же это терять нечего? Сорок лет при покойном бароне состоял. Хороший барин был — мир праху его! — вот только жениться не позволил, — отдал мою девушку старому кучеру, сатане этакому. Но зато до смерти кусок хлеба сулил. Где он теперь, этот кусок хлеба?

— Разве же старая барыня без призрения тебя оставит?

— Старая барыня… зверь она, а не барыня! На мужской пол глядеть не может, близко никого не подпускает. Эта чернохвостая, она теперь настоящей хозяйкой будет. Вчера вечером выгнала меня, как старую собаку. Переспал на сеновале. Сказывают, в пастухи меня пошлет, с коровами по лесам да болотам… Какой я пастух, коли у меня кости ломит и по ночам судорога сводит икры… Скотница будет меня ругать, кучер-дьявол — гонять… Сорок лет я им передавал повеленья господина барона. Отыграются, съедят теперь меня…

Курт уже не смеялся,

— Ничего, не горюй, старина. Я же не насовсем уезжаю, так вас обоих не оставлю. Через недельку вернусь, тогда увидим, что тут можно сделать.

Старый Кришьян из Танненгофа уже ожидал. Ночью не спал, чисто вымыл повозку, лошадей вычистил. Помог барину забраться и усесться. Курту по нраву пришелся этот старик, — в фигуре и в лице его не видно ни следов страха, точно у забитого животного, ни лицемерной угодливости, так надоевшей за эти дни в Атрадзене. Курт посмотрел на небо, где восходящее солнце гнало к западу черные рассеянные тучи.

— Как ты думаешь, Кришьян, хорошо сегодня доедем?

Кришьян тоже посмотрел.

— Хорошо-то хорошо, только парить будет крепко. И в лесу дорогу очень уж развезло. Вчера вечером грозу опять унесло по Даугаве, не знаю, захватило ли у нас в Сосновом, а в этой стороне с полдороги начало поливать.

Выехали из ворот. Кучер ткнул кнутом туда, где в тени столбов еще таяли крупные зерна града.

— Этим летом все так: не льет, так уж не льет, а коли польет, так сразу с бурей и с градом — больше вреда, чем пользы.

Курт вспомнил, что и в самом деле ночью за стеной выло и трещало, вся Дюна была в сплошных зарницах. Ему нравился этот давно не слышанный, гибкий, мелодичный, почти совсем забытый говор своей волости. Он будил в памяти тоже давно забытые картины прошедших дней, которые теперь вспомнились с такой приятной теплотой. Хотелось, чтобы старый говорил еще.

— Дождя теперь надо?

— Надо позарез. С самой Троицы раза два поморосило, воробью не напиться. А еще хуже, если найдет с ветром да градом. Рожь сейчас пора жать, вымолотит колоски, даже соломы не останется.

Он не поехал по аллее, а свернул на проезд для барщинников мимо клетей. Курту это показалось странным, но спросить он не успел, а как выехали на дорогу, и сам сейчас же увидел почему. Опять одна из лип лежала поперек пути… Ему пришла на ум суеверная мысль, должно быть, из какой-то давно прочитанной и забытой повести. Когда повалилась та, первая, умер барон Геттлинг… Чей теперь черед? Как бы только Шарлотта-Амалия чего-нибудь не натворила… Нет, пустяки, она такая безвольная и испорченная, а самоубийце необходимы чистота убеждений и благородство души. Несомненно, это имелось у кухонной девки Ильзы, и поэтому она не могла жить после случившегося… Курт нахмурился и тряхнул головой, словно с синевы небес капнула грязь. Эта упавшая липа, очевидно, знамение старой баронессе… И поймал себя на совсем уж нехристианских мыслях. Если старуха умрет, то, как знать, вопрос о праве наследования для Шарлотты-Амалии может разрешиться благополучно. Почему бы этому и не случиться? Суеверным предчувствиям в какой-то мере не мешает верить и человеку просвещенному. Когда же свет обходился без них — и какая вера без своих суеверий?