Сегодня и завтра, и в день моей смерти - Михаил Черкасский

детей не было. И вообще... Лерочка пишет что-нибудь?"

Да, не говорит уж, а пишет. Будто издалека, откуда-то. И припомнил, как в два года, бывало, увидит малыша на улице, заулыбается снисходительно: "Ка-апусь (карапуз), -- и тут же добавляет с ласковым сожалением: -- Гаваить не мо-озет.-- А иногда еще и добавит: -- Зубки маленькие. -- Или увидит щенка: -- Собака улибается. Гаваить не мозет", -- это вообще мерило человеческой ценности.

А когда вошел, первое, что услышал:

-- Саша... папочка... -- тем беспомощным, жалобным голосом. -- Лерочка все время просится домой. Ну, давай, возьмем ее.

Глянул на тебя и увидел ту же мольбу, что у мамы. Но безмолвную. На листке из Тамариного блокнота в те дни: "18-го. Хочу домой -- много раз".

Хорошо, доченька... -- задрожало, что врать надо, и решалось пугливо: нельзя брать, но должны. -- Хорошо, я спрошу... попрошу, ты не нервничай, мы возьмем.

Ну, вот, доченька, видишь, папа сказал.

Домой... знать, не зря учили тебя в годик с лишним: "Лерочка, скажи: дом. --Ав, ав!.. -- Скажи: Лера. -- Леля... Лиля... Леля... -- А дом? - Ав, ав!.. -- Дом, дом!.. --У-у... у-у!.. -- губы дудочкой. -- Дом, ну, дом! -Ка-тя (кукла). - Ах, ты дурочка: дом, дом!.. -- Папа... -- нежно. - Дом, доченька, дом!.. -- Мама... -- это значит, где папа, где мама, там и дом".

И еще была ночь. В разговорах, в смятении. "Я волью эндоксан. В капельницу". -- "Нет, нельзя, не даст ничего", -- мотал головой. " Что же тогда, глядеть, ждать?" -- "Хорошо было Гиммлеру. И другим. Надкусил ампулу -- и мгновенно. Но ведь еще надкусить надо.Это для взрослого, а тут..." -"Может, возьмем домой? Смотри, уже три дня болей нет. Я анальгина натолку, валерьянка у нас есть. И укол ведь мы сможем. Делают же люди сами". -"Делают, только не ей. Я не смогу".

В эту ночь ты стонала, тихонечко, жалобно. И когда просыпалась, наклонялся: "Доченька, у тебя что-нибудь болит? -- (головой мотала). -- Нет? Что же ты стонешь? -- (Губами что-то пыталась). -- Напиши мне".

"6 окт. 1963. -- Папа, а я тебе записочку налисовала!"

-- Напиши, доченька. Б... Е... -- повторял вслед за полусонным пальчиком. -- Б...Е...Л...А...Я... Что белая, детынька? -- не понимая, мучая этим. -- Т-Е-Т-К-А... Тетка белая, да? Где, доченька, где?.. -- задрожав, озирался, словно это можно увидеть, когда не к тебе. -- П-Р-И-С... Приснилась тебе? И ты испуга

лась? Не бойся, доченька, мы с тобой, с тобой.

Бросив вожжи, пустив тебя под откос, уж не дергал, не трогал, когда не могла дышать. Только руки сцепив, бредово твердил: пусть... пусть во сне, пока спит. Прерывалось раздирающим всхрапом. Сесть пыталась. И тогда облегченно бросался помочь. Обцеловывал. И на шейке, осторожно губами ведя, чувствовал, как растет, каменеет плоско. Может, везде уже? Что же они нам не скажут? А чего им -- все сказано.

Вечерами теперь мы являли миру такую картину. Две кровати, придвинутые не вплоть. На одной, на высокой подушке, темнеет твоя голова, на другой полусидя дремлет твой папа, а в проходе меж ними на табуретке согнулась над книгою мама.

Что, доченька, что? Водички? Почесать? -- разогнулась ко мне с укором: -- Саша, домой... Папочка, ты же обещал.

Я говорил, Лерочка, мы возьмем, возьмем. -- "Как же взять? И как врать?"

Вот тогда-то и поманила меня, взяла руку, начала выводить:

Т-В-О-Я Д-О-Ч-Е-Н-Ь-К-А...

Да, да, Лерочка, что? -- замирая, ждал.

Х-О-Ч-Е-Т...

- Что, Лерочка, что?

- Д -О-М-О-Й... -- и взглянула полувидящим правым. И губами, тем, что стало из них: домой...

И пронзило. Не -- папа!.. не -- я! Твоя доченька! Если кто-то ты ей, не чужой, не злодей, не трус, но хоть кто-то -- возьми!..

-- Лерочка!.. -- наконец-то поверив себе и своим словам.-- Доченька, мы возьмем тебя. Честное слово, доченька!.. -- и глаза перевел на маму, чтобы знала: не вру.

А потом обсуждали. Что нам нужно было еще от жизни -- кислородная подушка да машина, которая могла бы тебя увезти. "Давай, папочка, возьмем, она так просится, неужели мы не можем... не хочу отдавать им, не хочу..." затирала слезы к вискам. "Ладно, завтра же".- "А отпустят?" -- "Как они смеют! Это наше дело. Не дам им". -- "Как я их ненавижу!.. Ведь там, в желтушной, чем они нам помогли? Но почему же мы благодарны? Только как люди, а эти... -- подошла к тумбочке, ссыпала в ладонь, показала: -- Вот, на один только день прописывают. Чего только тут нет! Другой за всю жизнь столько не съест этой отравы". -- "И все-таки страшно. Если боли, задыхаться начнет. Тут ведь трубочку сделают, а там..." -- "Да, об этом я не подумала. Что же делать? Не брать?"

ТВОЯ ДОЧЕНЬКА ХОЧЕТ ДОМОЙ.

-- Нет, возьмем. - И тянулась, тянулась ночь. И опять ты стонала, чуть слышно.-- Детынька, у тебя что-нибудь болит? Нет. Снится что-то, да? Напиши мне... -- подставил ладонь. Но не стала писать подняла указательный палец. -- Тетка? Нет? Лерочка, напиши....-- З...М...Е... Возьмете? -- подумал. --Я... ЗМЕЯ? Так чего же ты испугалась? Я здесь и мама, не бойся, с тобой.

Змея... лишь теперь я наведался в сонники. Есть там многое, змеи тоже. Все -- к хорошему. Осторожно тронул Тамару. "Ухожу. Я тебе позвоню. Сюда". Дома сразу за трубку, другу-шоферу: Марк? Да. Ты можешь? Да. Спасибо. И спать: решено! Но не мог. А другим звонить еще было рано. Вот что надо -туда.

-- Карантинная слушает.

-- Позовите, пожалуйста, маму Леры Лобановой.

Мама, папа... мы были, были. Родители. Есть вдовы, есть вдовец, сирота тоже есть, а мы, доченька, кто? Те, с которых взимают теперь бездетный налог -- вот мы кто.

Хорошо... -- ответили после паузы. "А-а,-- взглянул на часы. -Старшая".

Я договорился с Марком насчет машины. А может, эти дадут, попроси. Скажи им -- сегодня. Ясно? И -- никаких! Позвонишь мне, как она. -- И теперь -- товарищу нашему, самому верному. -- Анна Львовна, не разбудил? Мы забираем Лерочку.

Как... забираете? Куда? Домой?

Позже скажет, что голос решительный был. Да, единственное, что не мучит, что могу вспоминать без боли, единственное, что сделали для тебя, моя доченька -- только это. И представить себе не могу, если б струсил, не внял той мольбе.

Теперь -- матери. И опять я услышал: нельзя. Но тут проще: "Ладно, все. Приезжай часов в пять, в шесть. Ничего не надо, сам куплю". Снова возвращался в нашу семью хозяйственный смысл. Надо было убрать квартиру, надо было купить съестного. Но только для нас с мамой. Надо было собрать вещи. Твои и мамины. Да, твои. То, о чем и мечтать не мечтали.

-- Саша, ты меня слышишь?.. -- далекий голос Тамары. -- Ну, вот, я сказала. Дадут. Но только часов в шесть.

Рано!..

Тогда позвони ей сам. Вот что, запиши, что нам надо.

Нет, он не был длинен, этот списочек. Ни табуреток, ни ванны, ни тазов в нем, ни кукол. Коротенький, как твоя жизнь. Но безмерно длиннее уже остававшегося. Закрутилось. Так, что спицы слились в металлический диск: плюнь -- отскочит. Одного лишь хотел я во всем этом -- чтоб никто, никто, кроме нас с мамой, не видел тебя. Когда повезем Если б мог -- на руках бы снес.

Это было 21 сентября. В дневнике нашем я нашел запись. Карандашную, наспех: "21 сент. 64. Пожелание, сидючи на горшке: "Папа, сойди с ума". И всего лишь четыре года, день в день, мне понадобилось, чтобы выполнить твою просьбу. Да и то не совсем. Совсем не выполнить. Никогда еще не было в том котелке так прозрачно, как в тот сонный осенний день.

Теперь звонить этой. Изложил просьбу. Просьбы тоже -- замечено -подчиняются основному закону сопромата: на сие действие получил равное противодействие:

-- Я говорила вашей жене: нельзя этого делать, но она настаивает. Поймите: это же безрассудно. Мы ведь вас не примем назад. А все может быть. Поговорите с вашей женой.

Мы говорили. Мы понимаем. Думаю, вы не станете возражать? -- обнаглел.

Я не стану, потому что в конце концов это ваше право...

Ну, вот напросился на удар в поддыхало: наше право -- забрать полумертвую, наше право убить, наше право обречь тебя на боль -- без укола, без помощи. Наше право... "Но я бы лично не стала этого делать. Хорошо, документы мы вам приготовим". И на этом права наши кончились и -- как в старые добрые времена,-- начал канючить. Чтоб машину дали попозже. И пошел у нас новгородский торг.

-- Я не понимаю, для чего это вам все надо? --Мы не хотим, чтобы видели... во дворе. -- Гм1 странный вы человек, все равно вы от этого не уйдете. У нас ведь тоже работа, люди. Я не могу держать сестру до ночи.

-- Какую сестру? Дежурную? Суточную? -- Ну, знаете ли, это уж наше дело и вам незачем вмешиваться!.. На девять устроит? --Да, спасибо. --У вас все? -- положила трубку.

Как все? А -- проклясть? Как хотела Тамара? Да уж просто сказать? Телевизору можно, но человеку, если он не товарищ, но лицо официальное -невозможно трудно в лицо.

Заходясь, заливались звонки. И как в светлые дни, ползал по полу с тряпкой, посудой вызванивал. И какие-то тоненькие колесики, в зубчиках, золоченые, древние, ровно-ровно отсчитывали: "В последний путь... в последний путь... нет, еще не в последний, по-живому в последний..." Позвонили в дверь. Мать, и за нею в церковном свете лестничной "клетки" безмятежно светилась голая черепушка неродного нашего деда. Целых семьдесят лет время, почти что не подпуская женщин, вылизывало ее замшевым языком, и стала она до того нежная, что нигде, ни в одном месте даже у самой королевской или рокфеллерной женщины нет шевро такой выделки. Но то ли еще будет: дядя Яша дал миру обет: "Человек должен жить девяносто лет. Гм, а что ты смеешься? Так надо. А как иначе?" - "Кому надо?" - "Ну!..-- качнул выделкой.-- Надо. А что, разве это не так?" - "Тольки так!"