Путешествие на «Париже» - Дана Гинтер

– Давай я тебе помогу, – подскочив к ней, предложил Николай.

Он обнял ее за плечи, и они безмолвно двинулись по машинному отделению. Жюли двигалась медленно, болезненно, а на лестнице, чтобы не упасть, ей пришлось опереться на Николая. В третьем классе стояла мертвая тишина. Когда они остановились перед дверью в женскую спальню, Николай заговорил. «Что же он скажет?» – подумала Жюли.

– Я приду навестить тебя утром, дорогая, – не желая нарушать тишину, шепотом пообещал он.

Жюли потянулась к ручке двери. Николай наклонился к ней и нежно ее поцеловал. А когда она шагнула в спальню, он просипел ей вдогонку:

– Эй, Жюли… Какой был необыкновенный вечер! Я люблю тебя, ты ведь это знаешь?

Он подмигнул ей, улыбнулся, и дверь за ним захлопнулась. В темной комнате слышалось лишь сопение спящих женщин. Кажется, заскрипела кровать Симоны? Жюли села на свою чистую постель и сняла форму. Она вся пропахла Николаем: его потом, его руками и волосами. Жюли полезла в карман – кружевного чепчика там не было. Ей отчаянно хотелось пойти в ванную комнату – помыться и почистить зубы, но она не решалась шуметь. Ее пробирала дрожь. Она натянула ночную рубашку и легла в постель.

Сдерживая слезы, Жюли опустила голову на подушку – «Дева Мария» покоилась у нее на груди. Жюли свернулась калачиком и крепко обняла себя. Неужели все это случилось? Все произошло так быстро. Ей вспомнились уроки катехизиса, монахиня, внушавшая девочкам снова и снова: честь и непорочность. Вспомнилось, как она повторяла раз за разом, что Девы Марии не касался ни один мужчина. Жюли потянулась за медальоном – доказательством его любви – и начала его поглаживать, словно это был ее талисман.

Почти весь вечер Николай был таким милым: комплименты, нежные слова, его заботливость, жаркие поцелуи… а потом, после всего этого, невинная улыбка. Николая сломила его страсть к ней. Но почему он был так груб? Неужели страсть проявляет себя таким страшным образом? Жюли казалось, что ее избили.

Она сглотнула и вспомнила вдруг Шанталь, незамужнюю соседку в их квартале, родившую ребенка. Все обзывали ее такими ужасными словами! Жюли лежала неподвижно в постели, и в памяти ее всплывали слова, которые добродетельные соседи злобно бросали женщине в лицо. Но Жюли решительно сосредоточилась на последней фразе Николая.

– Он меня любит, – прошептала она себе.

День четвертый

Вера, лежа в постели, воображала, будто ее качает не на корабле, а на летающей трапеции. За стеклом было черным-черно – наверное, не было и пяти утра, и море бушевало во всю мощь. Однако в ее комнате, каюте первого класса на самой высокой палубе, качка в какой-то мере даже доставляла удовольствие. Никакого сравнения с ее первыми морскими приключениями, когда волны, перекатываясь через борт, обдавали ее с головы до ног, а однажды чуть не смыли с палубы. Уютно устроившись в кровати – Биби под боком, – Вера, уверенная, что опасность ей не грозит, вдруг услышала треск и грохот.

Она села в постели, включила лампу и оглядела комнату в поисках источника шума. Увидев, что стекло цело, облегченно вздохнула, но тут же с досадой заметила, что ее портрет лежит на полу.

Дрожа от холода и превозмогая боль в суставах, она медленно сползла с кровати, двинулась по шаткому полу, обеими руками подняла с пола портрет и сразу же вернулась в теплую постель.

Этот рисунок был сделан, когда она была в самом расцвете. Длинные волосы небрежно выглядывали из-под широкополой шляпы, лицо прикрывала легкая вуаль. Свежая тридцатисемилетняя женщина. Лукавый взгляд на художника и самоуверенная улыбка.

Стекло на портрете треснуло, и на нем появились старческие морщинки. Неужели это не к добру, вроде разбитого зеркала? Нет, этот рисунок такой давний, она уже прожила свои семь лет несчастий: война, болезнь, бесчисленные неприятности.

Изучая свой портрет – надменные черты лица, необычный цвет волос (ей всегда нравился оттенок морской волны), она неожиданно подумала, что этот рисунок был сделан примерно в то время, когда она познакомилась с Ласло Рихтером. В это лицо он и влюбился. Чем же он в ней восхищался? Скорее всего, дело было не в ее внешности, а в ее характере. Вера снова вспомнила их первый совместный ужин, вспомнила, как он в малейших подробностях описывал ей свою жизнь в Будапеште: высокую должность в международном банке, старомодный дом с видом на Дунай, своих лошадей и гончих собак. И ни слова о жене. Неужели это лицо околдовало его?

Вера взяла с ночного столика дневник и ручку. Открыла чистую страницу, слабо улыбнулась, наткнувшись на рисунок воздушного шара, – и принялась рисовать лицо Ласло. Встреча с маленьким Максом (чьи черты смутно напоминали черты его деда) освежила ее воспоминания. Сделав набросок Ласло в зрелые годы, Вера начала придавать его лицу черты старости. Обвислый подбородок, морщинистый лоб, редеющие волосы. Уши, наверное, вытянутся и станут волосатыми? А брови кустистыми? Выпадут зубы? Она добавляла старческие черты одну за другой, пока Ласло не стал походить на вампира. Разглядывая набросок, Вера грустно усмехнулась: да, из них получилась бы отличная парочка.

Она надела на ручку колпачок и положила ее на ночной столик рядом с копилкой. Накануне вечером, наблюдая, как Макс «кормит» собачку и заливисто хохочет, она решила, что отдаст ему эту копилку. Она пошлет записку его матери. Эмма Рихтер не будет, наверное, против, чтобы привести мальчика на чашку чая?

Вера захлопнула дневник с карикатурой и начала листать свой самый первый дневник – с алфавитными воспоминаниями. Она перелистывала страницы, пока не дошла до буквы Л. Хотя Ласло и был равнодушным отцом, подумалось ей, он наверняка привязался бы к своему очаровательному внуку.

Мне говорили, что люди знакомятся с чувством любви, самым почитаемым из всех чувств, в первую очередь и главным образом в своей семье: любовь родителей, братьев и сестер, а иногда и более дальних родственников: бабушек и дедушек, тетушек, двоюродных братьев и сестер. За детскими привязанностями следуют привязанности более зрелого возраста: любовь супругов и детей. Однако мне этой «домашней любви» испытать не довелось. В действительности я о ней так мало знаю, что, должно быть, мне не следует о ней и писать.

Несмотря на то что мои родители занимали видное положение в обществе и их считали людьми необычайно общительными, я с ними была едва знакома. Для моего образования и развлечения моя бабка – глава семьи и моя личная опекунша – нанимала гувернанток. Почти ко всем этим женщинам я относилась с полным равнодушием. Нескольких из них я презирала. И лишь одну – любила.