Слезы пустыни - Башир Халима

Именно в день моего возвращения отец решил присоединиться к ним. Теперь ему было ясно, что выбора нет. Нужно бороться или погибнуть. Никто больше не спрячется от правды. Он видел, что они сделали со мной, а от Османа узнал о нападении на деревенскую школу. Отец рассказал о своих планах сыновьям; прозвучало много воинственных речей. При первой же возможности он, Мо и Омер присоединятся к мятежникам.

О том, что случилось со мной, знали только члены моей семьи, и они были полны решимости сохранить все в тайне. Когда у них спрашивали, почему я приехала домой, они отвечали, что в деревне я скрываюсь от войны. Поскольку я не хотела никого видеть, гостям объясняли, что я отдыхаю после долгой и трудной поездки. Я пряталась в хижине бабушки, снедаемая горем. Вакуум глубокой депрессии поглотил меня, и одиночество и тьма охватили мою душу.

Примерно через месяц я начала выходить во двор. Я помогала матери по хозяйству, насколько могла. Я снова почувствовала себя ребенком — ребенком в родном доме, который ведет себя по-детски под защитой семьи. Моей любимой обязанностью была стирка. На корзину одежды уходил целый день, и мне казалось, что с очередной корзиной я заново очищаюсь. Иногда я ловила себя на том, что оттираю, оттираю собственную кожу — словно это могло очистить меня от того, что со мной сделали эти люди.

Отец теперь отсутствовал по нескольку дней подряд, что было непривычно. Открыто никто об этом не говорил, но я предполагала, что он уезжает, чтобы выйти на контакт с повстанцами. У меня все еще не было энергии или желания интересоваться этим. С окружающими я разве что здоровалась. Тихое «Привет, как дела?» — и я принималась за привычные хлопоты.

На самом деле я все еще пряталась: я пряталась от своей семьи, от друзей и от самой жизни. Чем очевиднее становилось, что я больше не хочу быть частью своей семьи, тем сильнее страдали мои родные. Особенно сильно переживал отец.

Через четыре месяца после моего возвращения он пришел ко мне в хижину бабушки. Сев рядом, он взял меня за руку и ласково сказал, что понимает причины моей замкнутости. Я боялась быть отвергнутой теми, кто любил меня, и он знал об этом. Он знал, что я пытаюсь защититься, отвергая их первой. Я пострадала, и ничто не изменит его нежной любви ко мне. Ничто и никогда. И он просто хочет, чтобы я вернулась.

Я нуждаюсь в смысле жизни, сказал отец, в чем-то, что выведет меня из тьмы. Поэтому он взял на себя смелость спросить у родителей моего кузена Шарифа, не согласятся ли они на брак сына со мной. Если я согласна, то и Шариф будет не против. Он сохранил приятные воспоминания обо мне. Мы оба окончили университет, так что это будет союз равных. Шариф — образованный человек либеральных взглядов, глубоко вовлеченный в борьбу нашего народа. Как думаешь, сможешь ты ужиться с ним, спросил отец. Согласна ли на брак? Если да, то предстоят большие хлопоты…

Я обняла отца, уткнувшись головой в его плечо. Он был настолько полон любви ко мне, что пытался вытащить меня из смерти в жизнь. Большинство его отлучек вовсе не были связаны с повстанцами. На самом деле он подыскивал мне партию, человека, способного понять, что я — жертва чудовищного преступления. Того, который не стал бы рассматривать меня как виновницу неописуемо отвратительного действа.

Как это ни ужасно, жертва насилия нередко становится парией в своей общине и даже в собственной семье. И эта мысль преследовала меня. Я спрашивала себя: кому я теперь буду нужна? Я должна была умереть. Я была мертва. По крайней мере душой. Но и брака из благотворительности я тоже не хотела. Лучше уж смерть.

— Ты рассказал ему? — прошептала я. — Ты рассказал ему правду? Он знает? Что он ответил?

— Не сомневайся, — успокоил меня отец. — Не сомневайся. Ты знаешь Шарифа. Он работает для дела, для борьбы. В нашей стране он видел очень много горя. Он понимает, что такое страдание. Он знал, что оно не обойдет стороной и Дарфур, что мы были обречены. Не беспокойся — он может принять тебя такой, какая ты есть.

Он не ответил на мой вопрос — но и сказанного было достаточно. Я надеялась, что отец прав. Надеялась, что Шариф — хороший человек, человек просвещенный, человек, который способен понять, что ни одна женщина на изнасилование не напрашивается. Что он поймет, какую невыразимую боль и шок я пережила, и не останется равнодушным.

— Итак, Ратиби, это значит «да»? — подначил меня отец. — Могу я передать семье Шарифа, что ты согласна?

Я кивнула и слабо, со слезами улыбнулась; при этом по моему лицу словно прошла трещина. Это была моя первая улыбка с тех пор, как те надругались надо мной. Наконец-то отец вызвал у меня улыбку. Я так нежно любила его. Однако имеется небольшое затруднение, продолжил отец. Шарифа сейчас нет в Судане. Он бежал в надежное место, в Англию: службы безопасности следили и за ним. Он и я — мы оба были выжившими, выжившими в безумии и бедствиях, сжигавших нашу страну.

— Ты и сама бунтарка, Ратиби, — сказал отец. — Хочешь не хочешь, а это у тебя в крови. Шариф точно такой же. Вы оба прирожденные бунтари.

Я снова улыбнулась. Опять это имя — Ратиби. Как давно я не слыхала его! Отец угадал, дав мне это прозвище, — оно было воплощением личности, которой я стала. И как же он угадал, когда нарек меня Халимой в честь деревенской знахарки! Оба имени характеризовали меня теперешнюю: врача из племени загава, доктора-бунтарку.

Отец ушел, чтобы сообщить добрую весть родителям Шарифа. Я попыталась представить себе, какой он сейчас. Я помнила его тринадцатилетним деревенским мальчишкой, что когда-то отвез нас домой на старой ослиной повозке. В мыслях у меня был образ человека, за которого я всегда хотела выйти замуж. Но право выбрать мужчину моей мечты у меня отняли насилием, и теперь мне предстояло взять в мужья почти незнакомого человека. Тем не менее новость, преподнесенная отцом, ознаменовала мое перерождение. Я, будто феникс, восставала из пепла разбитых мечтаний.

На следующее утро пришли с визитом мои дядюшки и тетушки — договариваться с отцом о дате специальных чтений из Священного Корана, после чего нас с Шарифом нарекут мужем и женой. Затем состоится скромное торжество — конечно, в отсутствие жениха, но как только он сможет вернуться в Судан, для нас устроят подобающую свадьбу в традициях загава.

День моего бракосочетания прошел без лишнего шума. Я сидела рядом с родными Шарифа, принимая поздравления. Они сказали, что им очень лестна женитьба сына на враче. Такая честь для их семьи! Мать Шарифа подарила мне корову, чтобы я пила молоко и набиралась сил в ожидании его возвращения. Все это разительно отличалось от моей детской мечты о свадьбе. Но мне было все равно; я просто надеялась, что брак с далеким Шарифом сможет внушить мне желание жить дальше.

Я решила положить конец своему затворничеству и вновь заняться делом. В нашей деревне открылся медпункт. Благотворительная организация, которой руководили какие-то хаваджат, устроила в нашей деревне проверку на наличие медицинского оборудования. Все знахарки за несколько дней прошли медицинскую подготовку и получили запас базовых лекарств. Каждый день одна из них должна была работать в медпункте. Платили им из общественного фонда, который учредили деревенские старейшины. Я пошла туда и предложила свои услуги.

Медпункт состоял из соломенного навеса на деревянных подпорках и пары столов. Сооружение примитивное, но цели своей служило хорошо. Знахарки были моими односельчанками, подругами подруг, и за работой я весело болтала и смеялась вместе с ними. Они были рады, что рядом доктор, взявший на себя часть их нагрузки.

Пришла старуха с жалобами на головные боли и слабость. Я проверила ее: опухшие руки и ноги, высокое давление — тревожный признак. В медпункте мы для нее ничего сделать не можем, сказала я. Она должна ехать в больницу, где ей дадут таблетки, чтобы держать давление под контролем.

Старуха уставилась на меня:

— Вот ты и дай мне таблетку, чтобы давление лучше стало! Я видела, как ты дала одну нашему соседу, — а я как же?