ЯТ - Сергей Трищенко

– Целый склад?

– Да. Иногда его путают с так называемыми «закромами Родины», но это совсем-совсем другое дело. Когда политики у власти, они используют «закрома Родины» в своих целях, но пока они до власти не дорвались, им нужно иметь собственный особый склад характера.

– Есть мнение, – вмешался в разговор пожилой врач с толстой папкой документов и большой ложкой в руке, которой он вмешался в разговор, – что политики самопроизвольно появляются в обществе на определённой стадии развития. Вроде гнили в перезревшем яблоке.

– Прощу прощения, – перебил я его. – Получается, что они – как микробы или споры бактерий, носящиеся в воздухе. Гниль-то в яблоках откуда берётся?

Он склонил голову:

– Возможно… Хм, споры бактерий… Может быть, вы и правы… то есть в таком плане: если бы бактерии не спорили, политиков бы не было… Вы хотите сказать, что политики являются внешним фактором по отношению к обществу?

Я кивнул.

– Но это характерно для здорового общества, мы же рассматриваем больное.

Я вновь перебил его:

– А есть лекарства для общества, непосредственно?

– Есть, но лечение очень длительное.

– А как бы вы охарактеризовали здоровое общество?

– Это общество, в котором есть промышленность и сельскохозяйственность – для производства; торговость – для обмена, учительство – для обучения, судейство – для разрешения споров; актёрство, писательство, лицедейство – для развлечений; эскулапство – он поклонился – для лечения… Как видите, для политики места не остаётся.

– Но она есть, – возразил я.

– Ну и что? Мы, например, никак тараканов вывести не можем – а что, они нам нужны?

– Да, – согласился я, – «таракан» и «политикан» даже звучат схоже. Может, всё дело в «кан»? Есть ведь и «защита Каро-Канн» – может, «кан» их защищает? Есть ещё канна – специальная защитная ёмкость для перевозки аквариумных рыбок… Кан… кан… – забормотал я. – Канкан, капкан, стакан, балкон… нет, это не отсюда – Балканы! нет, каналерийским наскоком проблему не решить. Канарейки, канапе, канавы, канализация…

В это время мы проходили мимо толстенной железной двери, на которой висело два или пять замков. Мощные запоры, штурвал, электронный контроль с горящими глазами лампочек…

– Что там? – спросили мы.

Главврач молча покачал головой из стороны в сторону, но ничего не сказал, следуя мимо. Остальные врачи с такими же отрешёнными лицами проследовали за ним.

Мы повторили вопрос, адресовав его Гиду.

– Не знаю, – ответил Гид с напряжённым видом. Он знал, знал, но не хотел говорить. Подобно тому, как раньше остерегались произносить вслух имя дьявола из опасения, что тот сможет услышать и явиться…

– Что там, за дверью, Гид? – повторил я вопрос, когда мы прошли мимо, и напряжение оставило Гида.

– Нельзя произносить это слово. Потому что оно… Оно такое же неконкретное понятие, как и всё остальное на Ярмарке. Его нет, но оно есть, такое. Если остальному можно подобрать какое-то конкретное проявление или аналогию, как, например, колкость – шило, то у этого – нет, – Гид говорил нехотя, словно опасался темы разговора.

А я думал: что там, за стальной дверью – фашизм, коммунизм? Или что-то ещё, чего люди пока не знают, не знали и, может быть, так и не узнают?

И тут я понял, что там, в сейфе, в огромной стальной комнате, есть понятие, а «фашизм» и «коммунизм» – просто слова, которыми разные люди могут обозначать одно и то же явление и потому вводят других в заблуждение. Как два полюса: что одним хорошо, для других – плохо. А понятия-то совсем разные. Просто людей обманывают словесные вывески, вот они и стали думать, что фашизм и коммунизм – одно и то же. Да и нечистые на руку и язык личности, которым всегда выгодно обмагнуть народ в своих мелких целях (с помощью магии или иным способом), утверждали, что это одно и то же.

Это и на самом деле одно и то же: то, что происходило в Германии и Советском Союзе в тридцатые и сороковые годы. Только ни к фашизму, ни к коммунизму оно не имело ни малейшего отношения. Там установился тоталитаризм – когда один человек говорит: я знаю, что вам всем нужно, а окружающие его не умеющие (или не желающие) самостоятельно размышлять люди с радостью подхватывают его слова и, так же не размышляя, начинают воплощать в жизнь… Его назвали фашизмом, и вновь изобретённое итальянское слово стало символом эсэсовцев, смерти, концентрационных лагерей, газовых камер, массового уничтожения людей, и всего остального, несовместимого с человеческой жизнью.

А в Советском Союзе его назвали коммунизмом, согласно давней российской традиции жить всем вместе и выдавать желаемое за действительное. А также благодаря стараниям Великого и Ужасного Лицемера (сразу странно вспоминаются герои Баума и Волкова), который прикрывал жажду мести старинной утопической фразеологией, используя веками живущую в русском народе – да только ли в русском? – мечту о счастье, которое само падает с неба, и за которое не надо ежедневно работать в поте лица, а надо лишь немного пострадать за него, немного пострелять – как Макар Нагульнов – «из пулемёта… баб и ребятишек» – и оно объявится.

Объявится для тех людей, которые «честно прозябали в середине», не лезли под пули, выжидали, не пёрли на рожон, и остались живы. И не будут по ночам приходить бледные тени расстрелянных, не будут мучить кошмары… Но, говорят, палачей кошмары не мучают. Но возможно ли палаческое счастье? Счастье палача – в беспрестанных расстрелах и мучениях своих жертв, всего народа? А когда некого будет мучить, куда оно денется? Вот почему такое счастье невозможно. Где предел конца расстрелов: когда некого будет расстреливать? Останется одно – пустить себе пулю в лоб.

Значит, там – тоталитаризм? Интересно, имеет ли он какое-либо отношение к древнеегипетскому богу Тоту?

Обход, между тем, продолжался.

Мы выяснили, в частности, что на кислородной подушке можно ещё и спать. Узнали о вреде самолечения – нам рассказали об одном больном, который так наглотался жаропонижающего, что замёрз, и его пришлось оттаивать.

Другой пациент в своём увлечении уринотерапией дошёл до того, что устроился работать ассенизатором. Или уборщиком в общественный туалет.

Нам сказали также, что окончательно избавиться от перхоти можно только сняв скальп.

Имелись в Госпитале и чисто исследовательские лаборатории. В одной из них занимались чтением мыслей. Успехи впечатляли: читать чужие мысли научились, но по слогам.

Мы прошли мимо палаты с надписью «Умопомрачительное озарение». Хотели зайти, но нам не позволили.

– Почему? – возмутился Том.

– Во-первых, потому что с умопомрачением не шутят, – спокойно объяснил главврач, – а во-вторых, если подумать, то оно – оборотная сторона отупляющего чувства реальности.

– Как это? – не понял Том.

– А вот подумай, – сказал ему я.

По коридору шёл человек с повязкой на голове. Повязка спала, потом проснулась. Она о чём-то заговорила с её носителем, но мы разговора не услышали. Или не поняли языка разговора. Или языка заговора.

Посетили мы палату, где лежали болезненные воспоминания. Нянечки и медсенстры, легко касаясь, заботливо укрывали их толстым, но лёгким пуховым одеялом – забвением.

Особо тяжёлые случаи постепенно погружали – сначала неглубоко, а потом всё глубже и глубже – в забытьё: жёлтую маслянистую жидкость, тяжело и густо плескающуюся в ванне.

– А забвение и забытие – какая разница?

– Забвение есть что-то для кого-то. Но это не забытое веяние, лёгкое веяние мысли, как некоторым может показаться с первого взгляда, хотя первый взгляд обычно первым и забывают. А забытие – это за-бытие, то есть то, что происходит за бытием.

– А событие? Я слышал, что оно произошло от со-бытия, то есть одновременно с бытием.

– Вас неверно информировали. На самом деле оно происходит от сбытия, от того, что сбыфлось, – говоря, он фыркнул: что-то попало на язык, какая-то летающая соринка. Может быть, та, что вылетела из удивлённо хлопающих глаз Тома? – Раньше так и говорили: сбытие, но неблагозвучность зваставила зазвать, добавить ещё одно «о».

– А небытие? не-бытие?

– Совершенно верно. Это бытие, которого нет, поэтому оно не совсем бытие.

– А ино-бытие?

– Бытие, отдающее иностранщиной. Или бытие в иных странах.

– А при-бытие? При бытии?

– Тоже верно. Оно находится при бытии, рядом с ним, но само по себе не является бытием.

– А как тогда у-бытие? Тоже около бытия?

– «День прибытия и день убытия – один день», – пробормотал я, цитируя старинную инструкцию. Сингулярную.

– У-бытие – особая форма бытия. Она находится не возле обычного, а внутри него.

– Хорошо, – Том утомился от диалога и решил вернуться к тому, с чего начал, к забытию:

– Скажите, использовать забытие не опапасно? – чуть заикаясь, сумел спросить Том.

– Здесь не опасно. Опасно заниматься самолечением. Бывали подобные случаи. Может, вы встречали на Ярмарке кустарно изготовленное забытьё? Но там оно ядовито-зелёного цвета, а у нас, видите, жёлтого. То есть выдержанное, спелое.