Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова

Он снова вскочил, уставившись на меня, словно на своего кровного врага.

— Успокойся, ничего плохого не случилось! — разозлилась я на моментально перетрусившего Калинина. — Считай, что меня замучило любопытство, хочу глянуть на твоих родных и близких собственными глазами… Так носишь ты с собой снимки или нет?

— Я не ношу… — недоумевающе пробормотал Калинин. — Они у меня в отделе, на столе стоят… Да зачем это тебе?!

Я сообразила, что возник хороший повод выполнить просьбу Корнета и избавиться от своих посетителей. Поэтому не стала посылать за карточками Кирилла, а, поднявшись из-за стола, отправилась в отдел писем сама. Из всех заведующих Калинин единственный не был обладателем собственного кабинета. Его стол, отгороженный от подчиненных стеллажом, стоял в общей с ними комнате. Естественно, и тетя Валя, и Рудик потянулись за мной следом, и в «письма» мы ввалились всей компанией. Последним шел сам хозяин стола. Поэтому к моменту, когда он достиг цели, я уже стояла возле окна, с интересом и облегчением разглядывая семейную фотографию Калининых.

Катя, жена Кирилла, оказалась кругленькой, как шарик, белокурой женщиной с удивительно добродушным лицом и наивным взглядом. Ничего общего со зловещим образом роковой незнакомки, возникшим из показаний мальчишки!

— Да в чем дело-то?!

Настигший меня Кирилл довольно грубо выхватил снимок, на котором все семейство было запечатлено, видимо, во время прогулки — столпившимся возле входа в зоопарк.

— Не дергайся, сейчас скажу, — пообещала я. — Но вначале ответь, когда это вы фотографировались?

— В прошлом году…

— Надеюсь, твоя Катя с тех пор не похудела?..

— Ты что, спятила? — оторопел Калинин. — С какой стати ей худеть? Она мне и так нравится!.. И какое тебе дело до…

— Калинин, умолкни и слушай: Милка оставила завещание, по которому все, что у нее есть… было… включая квартиру на «Полежаевской», отходит Саше!

Установилась мгновенная тишина, а на лицах тети Вали и Рудика проступило одинаковое недоумение.

— Нет… — пролепетал Кирилл. — Ох, нет…

И бессильно опустился на стул, по счастью стоявший у него за спиной: единственное, что до него дошло сразу, — это то, что у следствия появился еще один, да еще какой весомый, повод его подозревать.

Окончательно сбитые с толку тетя Валя и Рудик молча переглянулись.

— Думаю, — сказала я, — ты зря так перепугался… Кстати, никакого смысла скрывать суть проблемы, по-моему, нет, а?

Калинин махнул рукой — в том смысле, что, мол, делай что хочешь: мне уже все равно.

— Просто вы не в курсе, — сказала я, обращаясь сразу и к тете Вале, и к Рудику, — что Людмила кучу лет назад была замужем за Кириллом и Сашка — их общий сын… Мила при разводе оставила его отцу…

Рудик издал какой-то нечленораздельный звук и, приоткрыв рот, уставился на Калинина. Валентина Петровна после мгновенной, почти неуловимой паузы, бросив на меня короткий внимательный взгляд, неожиданно кивнула.

— Возможно, Рудик действительно не в курсе, но я это знала, — сухо произнесла она.

Все-таки до чего же сильно в женщинах, даже таких достойных и добросердечных, как наша тетя Валя, самолюбие, как легко его, оказывается, задеть!.. Дело в том, что впервые в жизни я не поверила ей… И единственная причина, по которой Валентина Петровна решилась сочинить это на ходу, была действительно единственной: мысль о том, что Милка, ее любимица, ее почти что приемная дочь, не сообщила тете Вале такого важного факта своей биографии, конечно же причиняла той боль… То есть задевала ее самолюбие…

Я невольно отвела глаза от тети-Валиного слегка порозовевшего лица и сосредоточилась на Рудике, продолжавшем потрясенно глазеть на Калинина. Похоже, у Кирилла в данный момент, прямо здесь и сейчас, образовывался еще один вражина…

— Слушай, — дернула я за рукав остолбеневшего фотокора, — чего ради ты на него вылупился словно на ядовитую змею?.. Ты-то сам ведь и слова никому не сказал о том, что вы с Милкой подавали заявление, верно?..

— А?.. — Рудик вздрогнул и посмотрел наконец на меня осмысленно. — Почему? Валентина Петровна знала… Я молчал, потому что так хотела Мила… Она… Она собиралась сделать сюрприз…

— Кому?! — Я наконец взорвалась — сама не зная почему. Скорее всего потому, что интуитивно, шкурой уже довольно давно чувствовала во всем происходящем какую-то не ложь даже, а недоговоренность… Нет, именно ложь! Как будто невидимый, но властный и упорный режиссер заставлял нас играть по своему собственному сценарию… По сценарию, выгодному одному-единственному на свете человеку — Милкиному убийце.

И, вопреки постепенно нарастающему внутреннему протесту, все больше напоминающему самый обыкновенный страх, я с такой же ясностью понимала, точнее, чувствовала, что пока ему это удается… Что каждое слово, произнесенное мной, тетей Валей, Рудиком и вновь раздавленным собственной трусостью Кириллом — это заранее предусмотренные им реплики, что все мы послушны его беззвучному суфлированию… Что даже выдержанная, разумная тетя Валя попала под этот кошмарный гипноз.

Вероятно, если бы не предупреждение Корнета, о котором я, к счастью, вспомнила, прежде чем открыть рот, я бы брякнула в этот момент что-нибудь лишнее — из разряда сведений, категорически запрещенных Оболенским к разглашению. Но я о нем вспомнила и поэтому сочла за благо взять себя в руки, вернувшись к разговору с белым как мел Гофманом.

— Чего молчишь? — возобновила я наступление. — Так кому вы собирались сделать сюрприз — мне? Зачем? Чтобы оскорбить умолчанием о столь важной перемене в ее жизни?!.. Нет, конечно… Тогда — кому?.. Поверь, во всей конторе не сыщется ни одного персонажа, если не считать этих сорок из отдела рекламы, кого бы это касалось достаточно сильно для сюрприза…

Гофман открыл рот, что-то намереваясь сказать, но я ему не дала заговорить:

— Нет, Рудольф Борисович, дело не в этом… И нечего на меня так смотреть!.. Думаю, когда Милка послала тебя на… Словом, туда, куда послала накануне вечером, перед… перед своей смертью, ты и сам сообразил, в чем дело!

— И в чем? — пролепетал фотокор.

— В очередной шуточке из разряда столь любимых Людмилой Евстафьевной! Ты, помнится, всегда ей в таких случаях угодливо подхихикивал, верно? Веселился вместе с Милкой над очередной жертвой очередного розыгрыша… Но на этот раз подшутили над тобой самим, над твоими трепетными, многолетними чувствами, да еще в миг, когда ты, можно сказать, праздновал победу…

— Что ты хочешь этим сказать?! — взвизгнул Гофман, сверкнув очками. Я не успела ему ответить исключительно потому, что вмешалась тетя Валя.