Живым не верится, что живы... - Лазарь Лазарев

И вообще действительность предстает в романе Богомолова сложной, многослойной, трагически противоречивой. Видеть в книге поэтизацию деятельности одного из военных ведомств — контрразведки (а так получалось у некоторых рецензентов) нет никаких оснований. Я уже не говорю о том, что такого рода цель не может быть задачей для серьезной художественной литературы. Но к этому я еще вернусь.

Герои романа, глазами которых мы видим происходящее, замечают каждый свое и по-своему, никак не повторяя друг друга, даже когда рассказывают об одном и том же. Их видение, их представление о происходящем, все время дополняя, корректируя, опровергая друг друга, сливаясь вместе, делают изображение многомерным, стереоскопическим. Так ведет автор читателей к правде, к объективной картине действительности. Давая слово разным персонажам, попеременно раскрывая то, что они видят, думают, чувствуют, автор показывает, что в их восприятии верно, а где они вольно или невольно обманываются, как они выглядят в собственных глазах, а как — со стороны. Его точка зрения, нигде не выраженная впрямую, не сливается полностью с точкой зрения ни одного из героев — она шире и выше. Она все-таки из другого, более позднего времени, а его герои полностью — и поведением, и мыслями, и строем чувств, и речью — прикреплены к своему, нет здесь ни в чем ни малейшей модернизации.

Особо надо отметить речевые характеристики персонажей, отличающиеся острой выразительностью, экспрессией, безукоризненным историзмом — это действительно язык сорок четвертого года, это подлинный язык армейской среды, это, наконец, когда дело касается розыскников, их натуральный профессиональный жаргон. Но каждый раз это еще и сугубо индивидуальная манера данного человека разговаривать, вскрывающая особенности его психологии, его личности, его жизненный опыт. С каким филигранным вкусом и точностью сделана, например, речевая характеристика Таманцева, а ведь высказывания его так густо приперчены жаргоном, что, если бы не идеальное их соответствие своеобычной натуре этого персонажа, автор не смог бы избежать упреков в языковом натурализме или изыске. А с каким блеском (не боюсь употребить это слово, нечасто используемое в характеристиках критиков) написаны сцены допроса задержанных офицеров, где реальная картина происходящего сопровождается внутренним монологом, потоком сознания Алехина, старающегося разгадать, с кем имеет дело, кого они задержали — какой силы драматическое напряжение создается!

Наиболее явственно высота авторской точки зрения ощущается в тех главах романа, которые называются «Оперативные документы». В свое время в «Звезде» Эммануил Казакевич описал, как «ширились круги» вокруг переданного разведгруппой лейтенанта Травкина сообщения о сосредоточении в ближайших тылах противника танковой дивизии «Викинг»: «Из штаба армии данные эти внеочередным донесением пошли в штаб фронта, а оттуда — в Ставку Верховного Главнокомандования, в Москву».

Богомолов изображает противоположную ситуацию. Ставка берет под свой контроль дело, которое считает особо важным, — круги здесь тоже расширяются. Но идут не снизу вверх, а сверху вниз. Со все большей силой и скоростью начинают вращаться колеса и приводные ремни гигантской военной машины, все ее валы и шестеренки, — одна из особенностей этой машины в том и состоит, что в ней, если она как следует налажена, если она на ходу, нет и не может быть полностью автономных механизмов. С этого момента в романе поток оперативных документов нарастает лавинообразно — все должно быть предусмотрено до последних мелочей: и как кормить служебных собак, и что делать с эшелонами, которые везут «танковую технику россыпью», и в каких пропорциях можно заменять сахар на трофейный изюм и порядок заправки автомашин горючим…

Еще три дня назад было решительно отказано в просьбе «ликвидировать некомплект оперативного состава в розыскном отделе и отделении дешифровки Управления контрразведки фронта», приходилось обходиться собственными малыми силами, каждый человек был на счету, не было возможности устроить вторую страховочную засаду, не хватало того, недоставало этого, а после директивы Ставки, как по мановению волшебной палочки, «задействованы» сотни, даже тысячи людей самых разных воинских специальностей, множество всевозможной техники, теперь даже портсигар для опознания посылают специальным самолетом…

Правда, далеко не все, что делается, диктуется необходимостью, а кое-что может и вовсе помешать делу (не случайно розыскники изо всех сил сопротивляются проведению войсковой операции для сплошного прочесывания районов работы вражеской радиостанции, — сопротивляются, хотя это грозит им нешуточными служебными неприятностями, даже довольно расхожей в ту пору мерой — «судом специального трибунала»; они знают, что при такой операции обычно не удается взять радистов живыми, а значит, выкорчевать вражескую агентуру). Но движущая сила первоначального толчка — директивы Ставки — так велика, что военная машина не может действовать иначе, работать на малых оборотах. Впрочем, она в подобных случаях, вероятно, вообще может работать только так: ее мощь заключается в максимальной концентрации общих усилий в одном направлении, на одну цель.

Другое дело, что цель эта должна быть определена правильно. Нет, не стоит преуменьшать ту опасность те тяжелые последствия для сражающейся армии, которые влечет за собой деятельность в нашем фронтовом тылу опытных разведчиков противника, добывающих каким-то образом сведения чрезвычайной секретности. Тревога по этому поводу в Ставке понятна, обоснованны и многие из предпринимаемых крутых мер. Но из-за того, что укус ядовитой змеи опасен, вряд ли целесообразно устраивать на нее облаву, как на волков, — змей-то ловят по-другому… И то, что в романе все-таки розыскники, а не кто другой ликвидируют вражескую группу, — это не игра счастливого случая, а закономерный исход дела: они умеют охотиться на змей…

Однако все-таки возникают вопросы: зачем понадобилась автору вся эта история с войсковой операцией, для чего он приводит нас в кабинет Сталина (ведь «дела, взятые на контроль Ставкой, бывают не каждый месяц и не каждое полугодие», «такой концентрации усилий по розыску, такого массирования сил и средств Алехин за три года работы в контрразведке не видел, да и слышать ни о чем подобном ему не приходилось», а для писателя важна и интересна вовсе не исключительность ситуации сама по себе), к чему в романе этот поток оперативных документов?

Неужели войсковая операция, нависающая дамокловым мечом, контроль Ставки — все это нужно лишь для того, чтобы усилить сюжетное напряжение? Но все это наверняка можно было сделать менее громоздким образом. И хотя не все оперативные документы нужны для движения сюжета, однако у нас нет сомнений, что они на месте в романе, что они там необходимы, что они не «пришиты», а органическая, неотъемлемая часть художественного мира произведения. В чем же их функция? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно точно определить «внутренний закон» и пафос романа «Момент истины». В книге не просто раскрывается работа военной контрразведки, здесь широко и по-новому показаны война и армия. По-новому, потому что взят неожиданный для нас ракурс, выбрана, как сказали бы кинематографисты, прежде не бывавшая в ходу «точка съемки». В сущности, книга Богомолова предлагает нам свою панораму войны. И если мы поймем это, постигнем «внутренний закон» произведения, отрешившись от глубоко въевшегося стремления судить о вещи, выдвигая во главу угла интригу, станет ясно и в чем смысл многих ее фигур и эпизодов, находящихся как будто бы на далекой периферии сюжета, и зачем автору в таком количестве понадобились документы.

Кажется, больше всего толков у читателей вызвали эти «оперативные документы». Сумятица этих странных, большей частью эстетически вульгарных суждений возникла, к сожалению, не без участия некоторых критиков, чего только не наговоривших по поводу «подлинных и „выдуманных“ документов в романе Богомолова, хотя им по роду занятий вроде бы не пристало ошибаться в решении столь элементарных эстетических „задачек“. Правда, для этого надо было верно определить задачу автора и пафос его книги.

Вот что говорил о романе Богомолова Константин Симонов: „Книга эта — роман в чистом виде. И судить ее можно только по законам художественной литературы. Как здесь следует относиться к документам? Воссозданные автором с ювелирным мастерством, с великолепным знанием дела эти документы введены в повествование таким образом, что читателя буквально оглушает атмосфера подлинности, непререкаемой достоверности. Благодаря этому и возникли совершенно, на мой взгляд, неоправданные применительно к роману споры и толки: подлинные или неподлинные это документы? Это не играет никакой роли. Важен достигнутый автором эффект. Для меня они свидетельство блестящего литературного мастерства писателя, в этом плане я их воспринимаю и оцениваю…“ Не только писатель, но и внимательные читатели все это поняли, разобрались в книге. Когда журналист стал допытываться у маршала Баграмяна, командовавшего 1-м Прибалтийским фронтом, где разворачивались события романа „Момент истины“: „И что же, на самом деле имел место эпизод, о котором рассказывает писатель?“ — маршал ответил ему: „Увы, не помню“… Главное ведь не в этом, а в том, что в целом книга верно — и по содержанию, и по трактовке — описывает события той поры. Но это произведение художественное. И оно, естественно, несет в себе какие-то элементы вымысла и отклонения от того, что происходило на самом деле». Присоединяясь к высказываниям Симонова и Баграмяна, я могу не вести полемику по этому поводу…