Последний роман - Владимир Лорченков

Роман «Семья Рубанюк» получает Государственную премия СССР в 1952. Книга, — пишется в аннотации, — рассказывает о борьбе украинского народа с фашистскими оккупантами. В центре повествования, предваряет сюжет аннотация, находится семья старого колхозного садовода Остапа Григорьевича Рубанюка, крепкого, как могучий ветвистый дуб, ушедший корнями в родную землю. В 1952 году книга была свежей, словно корейская зелень. Хит сезона. Десять экземпляров даже отправили в Корею, нашим ребятам, которые проливают кровь как китайские добровольцы. Запоминаются образы сыновей Остапа Рубанюка, которых зовут Ивана, Петра и Сашко. Капитан Лоринков кивает. Правда, запоминаются. С волнением следишь за чистой и светлой любовью Петра и Оксаны, за всеми переживаниями, выпавшими на их долю, пишет аннотацию к книге желчный человек по фамилии Мариенгоф. Строчи, очкарик. Время ваше прошло, и в историю войдет крепкий, словно дуб или соцреализм, труд настоящего Поповкина, а не ваша пьяная с Есениным кабацкая рыготина во времена, о которых все уже забыли. Мариенгоф подрабатывает. Дела его шатки и валки. Живет в Москве, но всеми забытый. Не расстреливают, но и печататься не дают. Подрабатывает переводами да тем, что пишет аннотации к книгам авторов, которые входят в силу. Кормится объедками. Сын повесился, свет в окнах погас навсегда. Звезды померкли. Ходячий вампир, вот вы кто, Мариенгоф. И даже титан Маяковский, которого вы оплевали и оболгали в своем претенциозном романе «Роман без вранья», каково, назвать роман «Романом», — самовлюбленность этих сраных гумилевых да гиппиусов пределов не знает, — остался в памяти народной и его все любят. А вы ничтожество. Мариенгоф кивает. Он смирился. Сын рос быстро, да умер. Все гипертрофированная гордость, отсутствие принципов настоящего советского поведения в воспитании парня. Папочка в воспоминаниях врет. Пишет, что мальчик повесился от несчастной любви. Нет. Все литературоведы Санкт-Петербурга и спустя 50 лет помнят, как оно было на самом деле, а пока об этом просто шепчутся в «Детизе», где Мариенгофу из жалости дают перевести иногда сказки. Семейная ссора. Папаша дал пощечину, а мальчишка, — которого с детства дрессировали блефовать никому не нужной ложно понятой честью, — взял да повесился. Записку оставил. «Я не подлец». Осиротил родителей, горем убил мать. Каков подлец. Несоветская семья, несоветская смерть. А ведь подавал надежды. Мариенгоф горбится. Он давно уже умер, левая половинка повесилась с Есениным, правая с сыном, с мальчиком. Держится. Ночами пишет роман. Какое-то, прости Господи, говно. В пересказе выглядит сущей нелепицей. Какая-то парочка, она из бывших, он тоже, живут в брошенной квартире в Петрограде во время революции, но все внимание сосредоточено не на событиях Времени, а на эгоистичных переживаниях этих двоих. Не без грязи. В самом начале девчонка просит юнца, явно с себя списанного, — нет, если грязь в душе, это навсегда, ее даже такой пропащий как Сережа Есенин почуял, — поставить ей клизму. Каково? Клизменная литература. Да уж, это не «Семья Рубанюк» или не, к примеру, «Поднятая целина». Как типично для Мариенгофа. Роман бредовый. Но дурачок все равно пишет, говорит, это его от сумасшествия спасает. И название какое-то дурацкое, вполне в его духе. Говорит, «Циники».

Марина Постойка, занявшись хозяйством, слышит, как в дверь что-то постукивает, и опускает шитье на скамью. Олька и Пашка стихают. Пашка в смешных штанишках, — как у голодранца с карикатур про американских безработных, — на одной пуговице. Ольга в шароварах. Марина Постойка открывает дверь и видит, что за ней стоит пацаненок лет шести. Бодает головой. Это он просто пройти пытается, и Марина Постойка, удивившись, пропускает мимо себя этого молчаливого нахала, который, зайдя в тепло, садится у стены. Щека в крови. Бабушка Третья выглядывает в дверь, и глядит в ночь, но ничего не слышит. Потом разберемся. Раздевает мальчишку, расспрашивает того, — но он молчит, и не промолвит почти ни слова до тех пор, пока они окончательно не расстанутся, — моет, и кладет спать. Сама думает. Времена все еще лихие, может, из деревенских каких, может, из беженцев, которые едут то на запад, то на восток, мечутся, бедняги, а может, из «кулаков». Взять в семью? Марина Постойка несколько дней пытается решить для себя, что ей следует сделать, и Дедушки Третьего, которой мог бы повлиять на ее выбор, рядом нет. Взять или не взять? Мальчишка глядит понимающе, по-взрослому, и от этого взгляда Марине не по себе. Надо брать. Но характер у нее уже начинает портиться, и песчинки уже поднимаются со дна ее души, чтобы спустя десятилетия превратиться в ураганы, сделавшие эту женщину фурией и исчадием ада для всех близких. Кроме Дедушки Третьего. Еще чего, лишний рот, трое это ужасно много, думает эта сестра восьмерых мальчиков и девочек, выкормленных простыми сельчанами. Еще чего! Мальчик беспристрастно глядит на нее, выполняя работы по дому, и Бабушка Третья думает, что он за ней наблюдает, и от этого злится еще больше. Дети к пацану привязались. Пашка бегает за ним, — как раньше за козой, которую держат из-за молока, — а Олька все норовить поделиться с ним одной из двух игрушек. Самим мало! Спустя несколько недель Бабушка Третья собирается сама, собирает мальчишку, — шипит ему «не лыбься, гаденыш», хоть он и не лыбится вовсе — и ведет того на станцию. Паровоз тормозит. Бабушка все объясняет машинисту, и провожает взглядом испускающую дым машину, и Пашка, которого она взяла с собой, испуганно молчит. Начинает заикаться. Перестанет, когда вернется Дедушка Третий и снова поведет сына к паровозу, чтобы вышибить клин клином. Бабушка Третья возвращается в дом. Со временем удивительный гость забывается. Самим мало. Иногда, правда, Бабушка Третья и рассказывает всем, что родила двойню, но один из детей был мертвым. Поэтому-то Пашка и Олька говорили что-то об «братике». Много позже все решают, что никакого второго мальчика не было, и все-то она выдумала. Ох уж эти бабы, думает Дедушка Третий. Жалеет.

После первого года войны Дедушка Третий попадает под бомбежку холерой, — это американцы сбрасывали бомбы с особой начинкой, потому что им здорово надоели эти упрямые русские, не позволяющие разбомбить плотину. Получите вошек. Впрочем, с самого начала американское командование решительно отрицало применение бактериологического оружия, — пишет интернет-экциклопедия «Википедия», составленная при самом активном содействии американского командования. Дедушка Третий чувствует жар. Ставшие достоянием гласности в последние годы советские документы позволяют, — при соответствующей трактовке, — предполагать, что обвинения эти были полностью или частично фальсифицированы, утверждают эксперты. Дедушка Третий падает в обморок. Приходит в себя от воды, которую ему льют на лицо испуганные солдаты. Что за черт, бормочет он, и чувствует сильный жар. Кампания по борьбе с бактериологическим оружием с самого начала носила провокационный характер, продолжает «Википедия». Дедушка Третий снова теряет сознание, и медики констатируют, температура тела у капитана сорок один и половина по Цельсию, это что-то очень похожее на холеру, только отягченное… Нет, мы не уверены. Некоторыми историками предполагается, что авторами плана этой пропагандистской операции выступили северокорейские спецслужбы, заканчивает энциклопедия «Википедия», внести изменения в которую может любой желающий. Все, что для этого нужно — просто зайти на страницу «Википедии» в интернете, щелкнуть на кнопку «Модерировать», и начать модерировать, то есть, писать то, что вам хочется. Ужасно смешно. Писатель Лоринков, с целью продемонстрировать это своему приятелю, в 2002 году зашел на страницу «Кишинев» в энциклопедии «Википедия», и внес изменения в дату появления города. Был 1456 год, а стал 1430-й. Дедушка Третий, — попавший под бомбежку инфицированными бомбами, существование которых отвергает энциклопедия «Википедия», поправить которую позволено любому желающему, — приходит в себя в вагоне и его переправляют в Китай, где будут несколько месяцев лечить, и из окна госпиталя он увидит настоящий восточный фейерверк. Писатель Лоринков хохочет. В том же, 2002 году, кишиневская мэрия объявит, что, по новым историческим данным — видимо, какие-то архивные документы обнаружились, — возраст Кишинева на 30 лет больше, чем мы предполагали. Это вносят во все документы. Мальчик, пришедший к хутору зимним вечером, постепенно забывается Бабушкой Третьей, которая несколько лет еще с тревогой вглядывалась вдаль, где бы она не была. На любое обвинение ответила бы просто: мне своих кормить надо было. И ведь права. Дедушка Третий с трудом, но выздоравливает. Возвращается к плотине, но дело идет к перемирию. Их отправляют домой. На хуторе ждут Бабушка Третья и двое детей и те растут так быстро. На глазах меняются.