Экзистенциализм. Возраст зрелости - Петр Владимирович Рябов

(или таинство)? Во-первых, это не то, где мы идем от известного к неизвестному, а то, где все взрывается, все становится неизвестным. Это то, где под вопрос ставимся мы сами, весь мир, вся реальность. Напомню, что Хайдеггер параллельно с Марселем говорил (в работе «Что такое метафизика?»): в чем особенность метафизики? Одна из главных особенностей метафизического вопроса – это вопрос, который ставит под вопрос того, кто его задает. Это напоминает бумеранг. Не я ставлю вопрос, а вопрос ставит меня под вопрос. Метафизический вопрос возвращается к вопрошающему. Кант говорил, что все вопросы метафизики можно свести к вопросу: а что такое человек? Или Сократ: познай себя – и познаешь все. Это очень похоже на то, что говорит Хайдеггер о метафизике и Марсель – о тайне. В случае с тайной нет известного и неизвестного. Все вдруг становится неизвестным, загадочным. Я сам становлюсь загадочным, мир становится загадочным. Тайна не знает ни завершенности, ни окончательности. Она никогда не может быть разгадана до конца, как может быть решена наукой проблема. Это то, что радикально отличает философию от науки. Нет вечных проблем, но все тайны – вечны.

Но это еще не самое главное. Самое главное другое. Тайна – это то, где я не могу вынести себя за скобки. То, что радикально отличает философию от науки. Когда я рассуждаю о тайне, я не могу сделать вид, что меня нет, что я не я, что мне все равно, что не важно, кто я такой. В тайне исчезает субъект-объектное противопоставление. Тайна не имеет дела с миром отчужденных от меня объектов и со мной, отрезанным от мира, как наука и ее проблемы (всегда условные, локальные, сконструированные и фрагментированные). В случае с тайной стирается грань между мной и миром.

Сейчас я приведу вам пример. Пример художника, который творит музыку, стихи или картины. Непонятно: художник в искусстве или искусство в художнике? Бессмысленный вопрос. В художественном опыте грань между творящим и творимым стирается. В отличие от научного познания, всегда объективирующего реальность и тем убивающего и расчленяющего ее. Вот пример преодоления субъект-объектности. Нет грани между тем, кто творит, и тем, что им творится. Выросший из романтизма, из «философии жизни», из бергсоновского интуитивизма (с познанием через непосредственный опыт проникновения в мир и экстатическое плотиновское слияние с ним), экзистенциализм постоянно возвращается к опыту искусства. Марсель – сын человека, который был директором всех художественных музеев Франции, сын, чья жизнь прошла в музыке и театре, литературе и поэзии, для которого Рильке, Пруст, Бетховен так же философски важны, как и тот же Августин, – он все время обращается к опыту искусства.

Приведу примеры таинств. Прежде всего это тайна Бытия. Бытие – не проблема; об этом еще Ясперс замечательно говорил. Бытие – это не отвлеченное понятие и не сфера вещей и предметов, это нечто большее. Поэтому философия не может быть наукой, если философия всерьез занимается Бытием, а не проблемами и не предметами. Я – тоже Бытие, я – часть Бытия, я к нему сокровенно и неразрывно причастен и оттого не могу встать над ним, выскочить из него и говорить о Бытии как о чем-то постороннем мне. Тайна – это то, чем я поглощен. То, внутри чего я себя нахожу. То, вопрошая о чем, я одновременно вопрошаю о себе. Нечто глубокое и, как говорил Ясперс, объемлющее и трансцендентное, через причастность к чему и я тоже есть. Бытие – это таинство. Стремление Марселя – не только преодолеть отчужденность в технократическом, бюрократическом мире, но и попытка вернуть человечность и сакральность в культуру. Таинственность, глубину, жизнь. Многие из вас, конечно, хорошо помнят мысль Макса Вебера об «расколдовывании мира», об изгнании таинственного, о рационализации в процессе модернизации современной культуры. Марсель пытается сделать обратное. Возвращает миру сакральность. Некий процесс, обратный модернизации по Веберу, говорившему о расколдовывании мира.

Бытие – тайна. Я внутри Бытия, а не вне его. Для Марселя тайна – это конечно же и Бог. Бог – это не вещь, не объект, не проблема для досужего ума, не шлагбаум, о нем нельзя говорить в третьем лице. Бог – тайна, это не что, а кто. Надо заметить, что как для христианина, для католика, для Марселя Бытие и Бог совпадают. Когда мы говорим о Бытии, в случае с Марселем мы говорим о Боге. И наша причастность к Бытию или, напротив, отпадение от него («забвение Бытия» как диагноз современности, по Хайдеггеру) – это наша встреча с Богом или отпадение от Него.

Далее: тайна зла. Зло – это не проблема. Зло не вовне, не где-то далеко. Зло всегда во мне, и я спрашиваю себя же (кого же еще?): почему я зол? Опять тут христианская идея первородного греха.

Смерть есть тайна. Как можно исследовать смерть? Любовь есть тайна. Тайна Бытия, тайна Бога, тайна зла, любви, смерти. Вы, конечно, сейчас спросите у меня: а разве нельзя превратить тайну в проблему? Нельзя научно подойти ко всем этим вопросам? К сожалению, можно, говорит Марсель. Можно опустить тайну в проблему. Можно осушить тайну до проблемы. Можно упростить и выхолостить тайну до проблемы. И это ужасно. Когда о Боге начинают говорить как о вещи. Когда Бытие превращают в объект. Когда весь мир становится объектом, и человек тоже объективируется в сциентистском дискурсе. Понятно, что Марсель спорит с неотомизмом. Он обвиняет его в том, что тот вырождается, превращая Бога и Бытие в проблему. Доказывает бытие Бога. Как будто это нужно и возможно делать!

Давайте для примера возьмем два случая: смерть и любовь. Можно ли сделать смерть не тайной, а проблемой? Увы, да. Превратим смерть в объект научного познания. Есть ведь и такая наука о смерти – патологоанатомия. Только она занимается не смертью, а всего лишь… трупами! Вот пример, когда мы смерть превратили из тайны в проблему. Но что осталось? Только труп. А тайна не решена. Опыт смерти личностен и не передаваем. «Дальше – тишина», как у Шекспира. Вот пример, когда таинство вырождается в проблему.

Или любовь. Например, великий писатель Стендаль. Все вы наверняка читали его замечательный трактат «О любви». Он написал гениальное глубокомысленное исследование. Он сделал любовь предметом, объектом. Он показал, как любовь (вообще любовь!) развивается, «кристаллизуется». Но когда ты любишь сам, ты внутри любви. Ты не отделяешь любовь от себя. Одно дело, когда ты, подобно Стендалю, как ботаник со скальпелем, изучаешь любовь, как дуб или клен, и совсем другое, когда тебе умирать, ты влюблен,