Путь воина - Богдан Сушинский

– Понятно, вам не хочется, чтобы поляки вновь получали опытных артиллеристов, – сдержанно объяснил вместо него Рунштадт.

– Считаете мои условия несправедливыми? Неприемлемыми? Капитан немного помолчал, но вовсе не потому, что принялся взвешивать на весах своей высокой морали степень справедливости условий, продиктованных полководцем-победителем.

– Извините, господин командующий, но я не смогу отказаться от этой щедрой награды.

– И не следует.

– Уже хотя бы потому, что, отказавшись от нее, почувствую себя рабом, возлюбившим сытную клетку и золотые кандалы.

– Выбор пяти солдат за вами, – вежливо напомнил Хмельницкий. – Постарайтесь уводить не самых лучших бомбардиров. Они ведь нужны вам только для сопровождения, чтобы не оставлять вас вне нашего военного братства наедине с опасной дорогой.

– В таком случае позвольте сегодня же ночью отсалютовать вам в честь своей свободы. Всего по два ядра на орудие. Но бить станем по кострам, подкравшись к самому лагерю. Потери будут такими, что до утра поляки так и не смогут прийти в себя. А главное, они потеряют покой не только в эту, но и в последующие ночи.

– Согласен, капитан. Только не отдайте полякам ни одного орудия.

– Мы, германцы, господин командующий, остаемся солдатами, независимо от того, кому служим. Клянусь честью прусского офицера. Начну, как только стемнеет. Вначале отправьте под лагерь усиленные разъезды, способные распугать лазутчиков Потоцкого.

Хмельницкий сам наблюдал, как под черно-синей завесой позднего вечера двухколесные артиллерийские повозки без лишнего шума, по одной, уходили в сторону польского стана. Прежде чем вывести эти десять орудий за обводной вал, фон Рунштадт и его заместитель лейтенант Голбах лично осмотрели подступы к лагерю и вешками наметили место каждого орудия, оставив у вешек по десятку казаков-пластунов, пытавшихся никак не выдавать своего присутствия. Эти же казаки должны были потом усилить охрану орудий.

Поняв, что казаки не собираются с ходу штурмовать их лагерь, поляки даже не попытались обезопасить себя крупными разъездами, усилив только охрану на валах. Поэтому обстрел оказался совершенно неожиданным для них. Орудия возникали в тех местах, где еще несколько минут назад их не было. Они били с разных сторон. Причем ядра довольно точно ложились по сосредоточению костров и по обозу.

Пять орудий капитана своими меткими выстрелами с ближайшего холма, почти прямой наводкой, буквально растерзали недавно прибывший продовольственный обоз коронного войска, повергнув польских командиров в абсолютное уныние. Тем более что еще до наступления темноты разведка донесла: подступы к лагерю с севера уже перекрыты казачьими заставами и разъездами татар. И что к казакам подходит татарская орда, которая, судя по всему, тоже расположится где-то на северо-западе их стана.

Пока польские бомбардиры засекали расположение казачьих орудий, пока пристреливались, оказывалось, что били они уже по пустым местам. Ночью капитан выстрелил всего лишь двадцать ядер. Но утром, как только поляки угомонились и попытались забыться в коротком сне, вновь словно из-под земли появились и ударили по ним орудия. И вновь – по обозу и шатрам.

15

Миновав заставу, Хмельницкий спустился по узкой тропинке, на которой конь обдирал себе бока о кусты шиповника, в небольшую низину, посреди которой, в густой роще, расположился тайный лагерь Урбача. То, что здесь творилось, похоже было на таинство некоего языческого ритуала, а сами собравшиеся в лагере напоминали секту самоистязателей, забившихся в лесные дебри, подальше от православных глаз и мирских занятий.

– Так, говоришь, казаков всего шесть тысяч, а татар и вовсе нет? – «допрашивал» Урбач «ангела смерти», в роли которого выступал доброволец Галаган, поднося к его лицу зажатый в кузнечных клещах раскаленный шворень.

– Не шесть, я говорил, а шестнадцать. Пошлите своих пластунов, пусть лучше меня посчитают их, султан-паша заморский.

– Но татар-то нет. Мои разведчики обшарили все окрестности.

– Они чуть дальше, за леском. Их восемь тысяч. И привел их Тугай-бей, перекопский мурза.

Командующий минует «пленного» и подходит к высокому кресту, на котором распят, то есть привязан веревками, другой «ангел смерти». Хмельницкий узнал его: старый казак, десять лет проведший на турецких галерах. Кличут Огирем.

Гетман какое-то время молча смотрел на него. Так продолжалось до тех пор, пока мученик не открыл глаза и, сдерживая мучительную боль в руках и ногах, спросил:

– Не хочешь помолиться за меня, атаман? Когда еще тебе придется творить молитвы перед ожившим Иисусом на украинской Голгофе?

– И давно ты «блаженствуешь» на этом кресте?

– Да, считай, с восхода солнца.

Командующий посмотрел на поднявшееся к полудню холодное весеннее солнце, на оголенное, посиневшее от холода тело пленника, на котором старые рубцы от турецких плеток перемежевывались с рубцами, безжалостно оставленными его новоявленными «палачами». Теми самыми, что сидят теперь в нескольких метрах от распятия и на глазах у мученика аппетитно поедают свежее, в три пальца, сало…

– Так что, этот ирод, сотник, действительно устраивает вам такие вот муки?

– Устраивает, гетман, устраивает. Может, сам повисишь тут вместо меня, а то душа на волю просится, а тело – в кусты. Не сдержусь.

– Шел бы ты к черту, – проворчал командующий под хохот заржавших палачей. – Сотник, где ты?! Урбача сюда!

Урбач подходит, вопросительно смотрит вначале на командующего, затем на распятого. Лицо его при этом сохраняет невозмутимость, достойную лучших парижских палачей, которые, по слухам, всегда славились своей жестокостью и хладнокровием.

– Что, не выдерживает душа твоя многогрешная? – сурово уставился он на Огира. – Это только начало. Еще увидим, какие псалмы ты нам запоешь, когда по углям водить станем, пса-ломщик!

– Что же ты, ирод некрещеный, над казаками зверствуешь так, как никогда ни один казак ни над одним пленным своим не зверствовал?

– Так ведь не о казаках сейчас речь. Мои «ангелы смерти» проходят сейчас через то, через что обычно проходят поляки, допрашивая наших пленных.

Хмельницкий задумчиво взглянул на привязанного к неотесанному бревну, исполосованного плетьми Остюка, и глаза его вновь наполнились гневом.

– Ты что же, хочешь, чтобы казаки за эти муки, принятые их побратимами, нас с тобой пораспинали?

– Какой им смысл распинать нас? Поскольку мы вряд ли выдержим, то и наслаждения они не получат никакого. А вот эти «ангелы смерти» под любыми пытками такие псалмы поют, что сам начинаю верить всему, что они несут. И про турок, и про татар, и про войско наше в двести тысяч, которое завтра ночью выступает, чтобы идти походом на Умань. Иногда сам начинаю сомневаться: вдруг действительно нас уже двести тысяч и в полночь выступаем на Умань.

– Чепуха! Попав в плен, любой казак выдержит любые пытки. Так было испокон веков. Там казаку сам Бог велел изворачиваться и лгать, ибо ложь эта – святая. Но зачем же ты сейчас из этих людей ихнюю же ложь да вместе с жилами? Чтобы, на страдания их глядя, душу услаждать? Ну-ка, немедленно отвяжи обоих!

– Этих отвязать-то можно, – не спешит выполнять его приказ Урбач. – Но тогда придется распинать и жечь каленым железом других. А не так много у нас в войске найдется людей, готовых добровольно принять муки ради «гетманского блуда». Но еще меньше таких, которые под пытками умеют этот блуд сотворять. Этих с распятий поснимаю – других придется возводить. Каждый день должен находиться кто-то, кто страдал бы вот так за прегрешения всех нас. Вот такие псалмы.

– Да я сейчас тебя самого вздерну, «псаломщик» чертов! – почти задыхаясь, приближается к нему гетман, хватаясь за саблю. – Или изрублю на их глазах.

– Одним «ангелом смерти» в твоем войске станет меньше, – пожимает плечами Урбач, однако мучеников своим помощникам-палачам все же приказывает освободить.

Еще какое-то время они вместе обходят тайный лагерь «ангелов смерти». Хмельницкий в нем впервые. Он знал, что Урбач создал его, что особая «сотня Лаврина» движется отдельным обозом и располагается чуть в стороне от войска, на ближайшем зимнике, или в лесу. Подступы к этому лагерю всегда тщательно охраняются даже от своих, а разговоры о том, что в нем происходит, пресекаются под страхом смерти.

Гетман давно ведал обо всем этом, однако в лагерь попал впервые. Не только для того, чтобы лично убедиться, что все, о чем рассказывал Савур, на самом деле происходит, но и поговорить с Урбачем по всяким войсковым и государственным делам.

– Пленных ты допрашивал? – немного успокоился Хмельницкий, когда они уединились в шалаше сотника, соединенном переходом с другим, еще более просторным шалашом, в котором, по традиции, должны были находиться те, кто вызвался идти на очередное задание.

– Они говорят правду. Идти против нас походом Потоцкий не решится. Слишком уж все они там, в польском штабе, напуганы разгромом под Желтыми Водами. К тому же гибель молодого графа…