«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

империи – хаосе, принесенном горе сотням тысяч людей, лишенных своего места жительства и ушедших в изгнание и пр. – они даже и не думали. Нечто подобное и вправду случилось после распада Российской империи: несколько миллионов попавших в изгнание, страшное изгнание, не эмиграция богатого барина, а голодное, нищее скитальчество и десятки миллионов попавших в ужасы Гражданской войны. Радикалы-разрушители, как правило, о последствиях не думают. Чернышевский даже на каторге, вспоминая лондонского эмигранта, говорил: «С этимчеловеком в последнее время я совершенно разошелся во взглядах. Посудите сами, сидит себе барином в Лондоне и составляет заговоры, в которые увлекает нашу молодежь. <…> Я советовал ему не трогать нашу молодежь и даже печатно высказался против него»[176]. Нужен был человек абсолютно независимых взглядов, что так высоко ценил Чернышевский, не испытывавший преклонения перед авторитетами, доверявший прежде всего своему уму и взгляду.

В 1857 г. выходит первый номер «Колокола». Либеральная интеллигенция рукоплещет лондонскому герою. Чернышевский понимает значение «Колокола», но не принимает. У него своя линия. В этом же году выходит отдельной книгой его «Лессинг». Он показал, что владеет западной мыслью не хуже, чем русской, не хуже, чем Герцен, Тургенев и Бакунин, признанные знатоки немецкой мысли. Но у них был блеск, у Чернышевского серьезная научная фундированность. И идея антигерценовская – он доказывал, что литература и наука, а не шиллеровские «Разбойники», подлинно строят национальную культуру. Кстати, русские поклонники «Разбойников» не увидели, что Шиллер категорически отвергает их поведение. Что после Лессинга возникает великая Германия. И в тяжелый для него 1857 год в журнале появляется Добролюбов. Приведу замечательно точное наблюдение А.А. Демченко, показывающее психологический настрой Чернышевского перед встречей с Добролюбовым: «В “Лессинге” Чернышевского есть рассуждение, пропитанное горькими раздумьями автора о причинах духовного одиночества. Не в холодности или эгоизме дело, когда писатель вдруг начинает чуждаться литературного общества, “довольствоваться уединением”. Лессинг, к примеру, просто “не встречал в жизни таких людей, дружба которых долго сохраняла бы силу над его задушевными стремлениями.

Он был слишком многим выше самых лучших из тех, с которыми сводило его взаимное расположение и уважение. Слишком короткие сношения с кем бы то ни было скоро становились для него отчасти скучными, отчасти стеснительными…” Почти каждый, говорит Чернышевский, испытывал нечто подобное, но гениальными людми это чувство переживается почти постоянно. “Надолго могут быть приятны постоянные, ежедневные беседы только между людьми, равными между собою. А таких людей почти не приходится встречать человеку, который сам составляет редкое исключение” (IV, 140–141)»[177].

Начинает Добролюбов свою критическую деятельность с легкой руки НГЧ. Причем возникло поразительное ощущение у читающей публики. При полной независимости каждого – их духовного единства. Как писал А.Н. Пыпину генерал Новицкий, один из умнейших и точных мемуаристов: «Немногое расскажу я про Добролюбова, образ которого в моем воображении не только наяву, но даже, – Вы поверите ли тому? – во сне никогда не являлся без образа Чернышевского, как и наоборот»[178]. 7 октября 1858 г. родился сын Михаил, много сделавший для увековечения памяти Николая Гавриловича, но соратником ему он быть не мог. Как он писал отцу 14 октября: «Ребенок родился большой и здоровый, такой же, как Виктор. Голос у него сильный и басистый, так что мог бы он быть хорошим дьяконом» (Чернышевский, XIV, 365). Но до взросления было далеко. Добролюбов стал и соратником и, если так можно сказать, сыном в духе. Большей близости у Чернышевского ни с кем и никогда не было. Да и молодой человек, едва ли не единственный из окружения Чернышевского понимал реальный уровень этого человека. Он писал своему приятелю в 1856 г.: «С Николаем Гавриловичем я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов был бы исписать несколько листов похвалами ему, если бы не знал, что ты столько же, как и я (более – нельзя), уважаешь его достоинства, зная их, конечно, еще лучше моего. Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме его, не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго последовательного, проникнутого любовью к истине, – я не только не находил, но никогда и не предполагал найти. Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того засиделся. Один раз, зашедши к нему в одиннадцать часов утра, просидел до обеда, обедал и потом опять сидел до семи часов»[179].

Добролюбов был волгарь, как и Чернышевский, из Нижнего Новгорода, сын священника, семинарист. Отец его, Александр Иванович, был священник нижегородской Никольской церкви. Имя его матери было Зинаида Васильевна, она была настоящей попадьей, родила много детей, брак был крепкий, как у родителей Чернышевского. Может, сердечно и теснее. Когда в 1853 г. умерла мать Добролюбова, через несколько месяцев за ней последовал отец. На руках старшего, Николая, пять сестер и двое братьев. Такого уровня бедности богатые литераторы-дворяне вообразить не могли. Их просто раздражала независимость юного семинариста, как бы не по возрасту и не по чину. Но, как вспоминает Авдотья Панаева, между сотрудниками «Современника» Тургенев был, бесспорно, самый начитанный, но с появлением Чернышевского и Добролюбова он увидел, что эти люди посерьезнее его знакомы с иностранной литературой.

Необходимо добавить, что уровень этого юнца (21 год) был вполне сопоставим с уровнем самого НГЧ (29 лет). Читатели, привыкшие к зависимости младшего от старшего, считали Чернышевского почти прямым учителем Добролюбова, на что НГЧ отвечал: «Учителем Добролюбова я не мог быть, во-первых, уже и потому, что не был его учителем никто из людей, писавших по-русски. Довольно много пользы принесли ему статьи Белинского и других людей того литературного круга. Но не под их главным влиянием сложился его образ мыслей. Поступив в Педагогический институт летом 1853 года он вскоре привык читать книги по-французски, а с немецкими книгами начал знакомиться еще до поступления в институт. Если же даровитый человек в решительные для своего развития годы читает книги наших общих западных великих учителей, то книги и статьи, писанные по-русски, могут ему нравиться, могут восхищать его (как и Добролюбов восхищался тогда некоторыми вещами, писанными по-русски), но ни в коем случае не могут они служить для него важнейшим источником тех знаний и понятий, которые почерпает он из